Колодец в небо

– …чтоб с французом говорить, будете учить французский. А с немцем – немецкий…

– …и по-французски, и по-немецки говорю… – отчего-то продолжаю бормотать я.

Человек по имени Дзига моего бормотания и не слышит, возбужденно продолжает:

– А язык кино универсален! Он не требует перевода! Он понятен всем. Только нужно смотреть не вашего Фербенкса, а настоящее кино! Сочетание кадров – монтаж, могут сказать больше, чем все ваши слова! И ракурс! Главное – ракурс! Я ставлю камеру на водонапорной башне или на портике Большого театра, и с высоты все привычное меняет смысл. Приходите ко мне на кинофабрику, я вам кино с настоящим языком покажу!

И, будто с запозданием расслышав, что я только бормотала, уже не декларируя и обращаясь не ко всем, а только ко мне, нормальным, совсем не пафосным голосом спрашивает:

– Есть ли, милая девица, нечто, чего вы не знаете?! И английский, и немецкий, и французский… Из бывших?

Вечное свое клеймо «из бывших» пропускаю мимо ушей.

– Еще и немного итальянский… Меня мама языкам учила. И отец, пока не погиб.

Вскинутая бровь человека по имени Дзига таит в себе вопрос – не на гражданской ли погиб отец этой случайно забредшей на этот чужой праздник девицы «из бывших». Или мне кажется, что чуть приподнятая бровь таит какой-то вопрос. И я уже сама спешу предупредить:

– В начале семнадцатого погиб. В почтовый поезд бомба попала… А не знаю я многого. Психологию узнать так и не успела. Из университета вычистили. Так же, как и вы, сказали, что «бывшая»…

– Психологию?! – отчего-то ликует человек по имени Дзига. – Коллега! Я после революции в Петрограде на психоневрологическом учился и психологией увлекался. Но потом понял, что кино куда как важнее! Кино – это психология влияния не на одного человека – на массы!

Хозяйка Ляля уже закончила свое танго с киноклассиком по имени Лев и, утерев надушенным платочком две капельки пота со лба, уводит от меня человека по имени Дзига. Ильза говорит, что есть женщины, которые не терпят, если внимание любого мужчины уделено не им. Ляля, вероятно, из таких.

Мне как несостоявшемуся психологу предложена задачка – что в этой женщине есть такое, что держит вокруг нее столько интересных, известных людей?

На вид – зла. Тонкие, слишком тонкие губы, чуть мелковатое для такой крепкой фигуры лицо. И глаза – ножики для колки льда.

Красива, спору нет, красива.

И, скорее всего, умна. Та степень ума, что воистину на лбу написана.

И расчетлива. Очевидно расчетлива.

И недобра.

Кажется, все при ней. Но отчего она так отталкивает? Отчего?

Или мой наивный психологический опыт не удался? И женщина эта добра, щедра и открыта… Просто не к месту пришедшая на ее вечеринку избранных гостей девчонка в нелепых ботинках, оставляющих на ее паркете грязные следы, ей мешает. Не будешь же доброй и распахнутой перед всеми. Хотя отчего «не будешь»?! Мамочка же моя была…

– А вот и Никки! – восклицает так и не проанализированная мною хозяйка, объявляя о приходе мужа, камейного профессора, про которого я, признаться, и забыла, что жду.

Вошедшему лет сорок. Его волосы слегка тронуты сединой, он полон неуловимого очарования, которое трудно описать и объяснить. Ничего общего с тем ощущением холода и колкости, что исходит от его супруги. Словно вместе с ним в комнату вошло иное пространство, и в пространстве этом становится так тепло и хорошо. И хочется только смотреть и смотреть на красивого какой-то ненынешней благородной красотой профессора с классическим профилем. В детстве я таким представляла себе герцога Орлеанского, уж и не знаю, какого именно из той герцогской династии, но обязательно Орлеанского, с тонким длинноватым носом идеальной формы и густыми усами с проседью.

Теперь понятно, отчего влюбляются в своего профессора студентки и отчего не жалует студенток колкая Ляля. В такого профессора трудно не влюбиться. Без памяти.

– Николай Николаевич, – освободившись от приветствий именитых гостей, представляется профессор.

– О, милая крошка, зовите его N.N. «Эн-Эн», – отвлекаясь от танцев, советует мне кто-то из гостей, – его все так зовут!

Но я обратиться к профессору никак не успеваю, он уже переходит к делу.

– Что у вас?!

Роюсь в своей потертой сумочке, стараясь одновременно не выставить на всеобщее обозрение ее потертость и побыстрее отыскать камею, отвоеванную мною у несчастной белокурой женщины. В комнате так шумно. Патефон выключили, но уже играют на рояле, а мадам, не стесняясь собственного мужа, подхватывает не танцевавшего доселе человека по имени Дзига, завлекая его на запрещенный фокстрот.

Профессор кивает в сторону двери, ведущей из зала во вторую комнату, приглашая пройти и поговорить там. Приоткрывает дверь, но… И в этой комнате нашим камейным изысканиям места нет. В спальне на краю большой кровати в страстном поцелуе слилась парочка. Бог мой! Это только что танцевавший с Лялей Лев целует темноволосую женщину, с которой только что танцевал совсем другой мужчина.

В полутьме спальни на меня волной накатывает почти осязаемое видение. Будто я снова вместе с тем, кого мне велели называть N.N., вхожу, как только что вошла, в эту комнату. А здесь на кровати не Лев и не броская шатенка с алыми губами, а я сама столь же страстно целуюсь с этим профессором. Мы стоим с ним у двери и смотрим на самих себя, слившихся в поцелуе на его супружеской кровати, где он с его женой по ночам, наверное… Хотя что значит «наверное». Наверняка по ночам они на этой кровати… Они же супруги…

– Если не возражаете, пройдемте в прихожую. Там спокойнее, – шепчет мне почти на ухо реальный профессор, а я никак не могу слиться воедино с той, что только что целовалась с ним в неком ином измерении.

Щеки горят пожаром. Боже, как совестно! Как можно! Как можно такое вообразить! Мыслимо ли?! И отчего так жарко везде, и в ладонях, и в груди, и ниже, еще ниже… Может, домработница дров прибавила в печи или здесь, как у нас в Звонарском, паровое отопление? Жарко-жарко… Только бы никто не заметил! Только бы никто не понял, о чем я так непристойно подумала!

В прихожей, куда приглашает меня профессор, у входной двери напротив вешалки стоит старая кушетка. N.N. предлагает мне сесть, а сам отлучается за очками.

– Помню, на кафедре положил в портфель. А где же портфель? Кажется, последний раз я держал его в руках в зале, возле пианино.

Оставшись в прихожей одна, не могу избавиться от случившегося мгновением раньше ощущения его губ на своих губах.

Какая нелепость… Стыд какой! Сейчас вернется этот N.N. и заметит, что я не в себе. Еще и Ильзе Михайловне скажет, а И.М. волноваться будет.

Может, мне лучше убежать? Взять теперь свое пальто и убежать. Другой раз прийти, когда это постыдное видение исчезнет, выветрится из моей головы.

Рука уже тянется к вешалке, но не может отыскать мое пальтецо. Слишком много гостей, слишком много шуб и пальто. Я пришла почти последней. И пальто мое должно бы оказаться сверху. Но сверху на вешалке висит серое драповое пальто с меховым воротником и котелок, которых не было, когда я под ледяным взглядом хозяйки вешала свое пальтишко.

Отчего-то странно знакомые пальто и котелок… То самое пальто и тот котелок, что были на сбежавшем из Крапивенского переулка свидетеле.

Повесить эти пальто и котелок сверху всех мог только тот, кто пришел после меня. А после меня никто из гостей и не приходил. После меня пришел только… хозяин.

Как в стыдной школьной игре, когда выполненные на копировочной бумаге две невинные картинки накладываются одна на другую и возникает иной неприличный смысл, в моей голове одна на другую накладываются две картинки. Меховой воротник и котелок свидетеля, сбежавшего из Крапивенского переулка. Лицо хозяина дома, профессора N.N., которого я только что так непристойно вообразила рядом с собой в его супружеской спальне. И от такого совмещения получается, что N.N. – это и есть тот свидетель, что три дня назад столь поспешно бежал из Крапивенского переулка.