Страница 73 из 186
Допустимо поэтому предположить, что в этой (милой читателю) возможности одновременно и получать новые для себя сведения, и тут же критически переоценивать, перекодировать и интерпретировать их как раз и состоит главная прелесть мемуарной прозы, разомкнуто граничащей сразу и с исторической, и с дневниковой, и с исповедальной, и (нередко) со скандальной или сенсационной, и с non fiction литературами. Читатель – продолжим бытовую аналогию – действительно чувствует себя кем-то вроде инспектора ГИБДД, привлекающего личный опыт для совместной с мемуаристом реконструкции того или иного факта, и любопытно, что наибольший интерес, как правило, вызывают не книги о том, чего читатель совершенно не знает, и не воспоминания о событиях, непосредственным участником которых этот читатель являлся, а произведения о лицах и делах, читателю в общем-то известных (либо по собственному опыту, либо по другим произведениям), но известных приблизительно и, следовательно, нуждающихся в пополнении и уточнении.
Сказанное в полном объеме относится и к «Запискам о галльской войне» Гая Юлия Цезаря, и к воспоминаниям генерала Александра Коржакова о кремлевских интригах времен Бориса Ельцина, и к монументальной летописи Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», и демонстративно «неправдивым» романам-воспоминаниям Анатолия Мариенгофа, Ольги Форш, Георгия Иванова, Валентина Катаева, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана, и к поэмам-воспоминаниям, допустим, Евгения Рейна или Владимира Гандельсмана. Столь разные произведения названы здесь преднамеренно, чтобы предостеречь от распространенных попыток отнестись к мемуарам как к строгому литературному жанру и соответственно от поисков некоей единой поэтики мемуарной литературы.
Такого рода попытки и поиски с равным неуспехом повторяются не одно уже десятилетие. Поэтому представляется более разумным рассматривать мемуаристику отнюдь не как жанр со своими опознавательными признаками, но как определенный тип литературы – такой же, как, предположим, фантастика, non fiction, историческая или авантюрная литературы, – в пределах которого одинаково приемлемы и самые разные жанры, и ни в чем не сходные писательские стратегии, и индивидуальные поэтики. Важно лишь помнить о праве автора на выбор собственной воспоминательной стратегии и не предъявлять к «Преждевременным мемуарам» Евгения Евтушенко или «О» Андрея Вознесенского те же требования, которые мы выдвигаем по отношению к «Воспоминаниям» Андрея Сахарова.
И еще важно помнить, что, предоставляя мемуаристам равную возможность быть самими собой, время, разумеется, актуализирует ту или иную тенденцию в пространстве воспоминательной литературы. Так, применительно к нашим дням смело можно говорить и о вызывающей «беллетризации» мемуаров, их ориентации на чистый, то есть эстетически (а зачастую и этически) безответственный вымысел, и одновременно о том, что Наталья Иванова назвала «мемуаризацией художественной прозы», когда вымысел, напротив, обеспечивается опорой писателя на происходившее лично с ним или с другими вполне реальными людьми.
См. ДНЕВНИК; ЖАНРЫ И СУБЖАНРЫ; NON FICTION ЛИТЕРАТУРА; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ
МЕТАЛИТЕРАТУРА, МЕТАПРОЗА
Как говорит Юрий Борев, этот термин, базируясь на концепциях Людвига Витгенштейна, ввел в 1970 году американский романист и критик У. Гассом, понимая под металитературой «повествование о повествовании, художественную литературу о творческом процессе создания и о социально-рецепционном бытии литературных произведений», когда «сама креативность сознания, художественное творчество становятся предметом художественного творчества, предметом самопознания и рефлексии».
Говоря расширительно, в разряд металитературы можно, вероятно, включить все произведения, где центральным или одним из действующих лиц является писатель, – от «Египетских ночей» Александра Пушкина до «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» Юрия Тынянова, от серии романов Валерия Есенкова о Николае Гоголе, Иване Гончарове, Федоре Тютчеве или Федоре Достоевском до бесчисленных беллетризованных биографий великих мастеров слова.
В более узком смысле слова к металитературе относятся только те произведения, где не просто рассказывается о жизни писателя (неважно – вымышленного, жившего реально или являющегося «alter ego» автора-повествователя), но содержится попытка изобразить собственно творческий процесс, представив либо в виде фрагментов, либо полностью – в формате «текст в тексте», итоги этого самого творческого процесса. Выразительным примером метапрозы может послужить роман Дорис Лессинг «Золотая записная книжка» (1962), который рассказывает о романистке, пишущей роман о романистке, или творческая деятельность представителей школы московского концептуализма, придававших комментариям и/или авторефлексии в связи со своими сочинениями едва ли не большее значение, чем самим этим сочинениям. Что же касается современной российской метапрозы, то следует указать, скажем, на роман Юрия Буйды «Ермо», представляющий собой биографию вымышленного русского классика, лауреата Нобелевской премии, роман Сергея Гандлевского «‹нрзб›» (2002), действующими лицами которого стали поэты, или книгу Алексея Слаповского «Качество жизни» (2004), где речь идет о писателе, который вначале пишет типичные масскультовые романы, а затем трансформирует (адаптирует) их, демонстрируя публике не только образчики текста, но и технологию их изготовления.
Среди особых разновидностей металитературы выделяются цикл рассказов Станислава Лема, оформленных как рецензии на несуществующие книги, а также – вернемся на российскую почву – «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского, по своей структуре состоящий из 949 пространных «примечаний» к некоему сравнительно короткому «исходному» тексту.
См. ТЕКСТ В ТЕКСТЕ; ТЕХНИКА ПИСАТЕЛЬСКАЯ
МЕТАМЕТАФОРИЗМ, МЕТАРЕАЛИЗМ
Оба термина возникли почти одновременно и для обозначения одного и того же явления. О метаметафоре впервые упомянул Константин Кедров в послесловии к поэме Алексея Парщикова «Новогодние строчки» (журнал «Литературная учеба». 1984. №?1), и примерно тогда же Михаил Эпштейн запустил в обращение – вначале устное – понятие метареализма, предлагая его как ключ к пониманию поэтики Александра Еременко, Ивана Жданова и все того же Алексея Парщикова. Позднее к этому кругу стихотворцев были причислены также Илья Кутик, Елена Кацюба, Сергей Соловьев, Людмила Ходынская, Татьяна Щербина, Марк Шатуновский и сам Константин Кедров, что, по мнению некоторых критиков, размыло строгие границы школы.
А это явление с самого начала действительно было заявлено как школа – с фиксированным перечнем участников, набором обязательных для каждого из них характеристик и четким распределением ролей: «Мы, – вспоминает А. Парщиков, – просто писали, а критики ходили вокруг нас и классифицировали, как Дарвин или Линней каких-нибудь насекомых». Моментом кристаллизации школы стал – еще до появления терминов – поэтический вечер в декабре 1979 года, собравший будущих метареалистов в Центральном доме работников искусств. Совместные публичные выступления продолжились, а после создания в 1987 году альтернативного литературного клуба «Поэзия» стали регулярными. За ними последовали первые публикации, а в печати заговорили о «сложной» поэзии (см. статью С. Чупринина «Что за сложностью?…», открывшую дискуссию об этих поэтах на страницах «Литературной газеты»). И, оглядываясь назад, можно заметить, что визитной карточкой школы в самом деле явилась «сложность», точнее, преднамеренная затемненность смысла, достигавшаяся заменой логики на ассоциативность и соединением в пределах одного стихотворения, а часто и одной строки демонстративно «далековатых понятий». Претендуя на то, чтобы быть «поэзией для поэтов», и ориентируясь, во всяком случае, исключительно на квалифицированное читательское меньшинство, стихи метареалистов нуждались в комментаторах. И комментаторы, надо заметить, с самого начала предпочли не столько прояснять существо дела, сколько затемнять его, выбирая для разговора о метаметафоризме не строгие дефиниции, а яркие (либо туманные) эвристические метафоры.