Страница 62 из 186
КРИТИКА ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ
Принято считать, что предметом ведения филологии является литература, либо ушедшая в архив, либо составившая то, что называют классикой. В том числе и современной, так что в советскую эпоху на появление новых произведений Михаила Шолохова, Александра Твардовского или Леонида Леонова откликались прежде всех академические специалисты по их творчеству, а в эпоху уже постсоветскую творчество Иосифа Бродского или Александра Солженицына быстро сдвинулось в зону исследовательских интересов текстологов, комментаторов, историков литературы.
Такова норма, знающая, разумеется, исключения. Ибо и среди критиков, печатавшихся в советской периодике, были авторы (Анатолий Бочаров, Галина Белая, Николай Анастасьев и др.), пробовавшие применить собственно научный инструментарий к анализу и оценке самой что ни на есть текущей словесности, охотно вступавшие в полемику, хотя естественным образом и тяготевшие к таким фундаментальным проблемам, как периодизация литературы, ее жанровая динамика, взаимоотношения автора и героя, стиховедение и т. п.
Такого рода работы и сейчас появляются на страницах журнала «Вопросы литературы». Но не их аттестуют как филологическую критику, а продукцию, которую представляют журналы постперестроечного уже поколения («Новое литературное обозрение», «Новая русская книга», «Критическая масса») и которая находится в оппозиции сразу и к «Вопросам литературы», и к традиционной литературной критике, и к критике книжной, и к непрофессиональной (писательской). Ее корни – в филологическом и философском андеграунде 1970-1980-х годов, в трудах Юрия Лотмана, Михаила Гаспарова, Александра Пятигорского, Бориса Гройса. А за образец взят западный постструктурализм с его деструктивной энергетикой и птичьим языком, демонстративно обращенным к читателям, которые числят себя уже не интеллигентами, а – на европейский манер – интеллектуалами. «На эту нарождающуюся аудиторию – комплиментарно назовем ее интеллектуальной – и ориентирован наш журнал», – говорит редактор сначала «Новой русской книги», а затем «Критической массы» Глеб Морев, подчеркивая, что «одна из задач журнала – сделать так, чтобы скрытые проблемы были проговорены вслух».
Среди этих скрытых проблем – власть в литературе, межгендерные, межнациональные и междужанровые взаимодействия, топология и содержание современного искусства, порнография и моральная любознательность, иное многое. А полем, на котором развертывается обсуждение этой проблематики, зачастую служит не только то, что и «Вопросах литературы», и «Новом мире» считают литературой «серьезной» и «подлинной», но также (а иногда и по преимуществу) актуальная и альтернативная словесности, масскульт, трэш, графомания или наивное искусство. При этом критики-филологи, как правило, отстраняются от разговора об идеологической составляющей искусства, избегают жестких этических и эстетических оценок, полагая себя и ни участниками литературного процесса, и ни агентами книжного рынка, а экспертами, что добру и злу внимают с одинаково холодным исследовательским интересом.
Разумеется, границы между разными школами в отечественной критике условны и, во всяком случае, проницаемы, так что критикам-филологам (например, Елене Рабинович, Андрею Зорину, Илье Кукулину, Даниле Давыдову и др.) случается время от времени выступать и на страницах толстых литературных журналов. Но понимания и одобрения они, безусловно, ищут не в писательской среде, как литературные критики традиционной ориентации, и не у издателей, как книжные критики, а у западных славистов и в кругу таких же, как они, гуманитариев-интеллектуалов.
См. АКТУАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА; КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; КРИТИКА КНИЖНАЯ; КРИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; КРИТИКА НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ
КРИТИЧЕСКИЙ СЕНТИМЕНТАЛИЗМ
Так Сергей Гандлевский охарактеризовал свой собственный художественный опыт и опыт неформальной поэтической школы «Московское время» (А. Сопровский, Б. Кенжеев, А. Цветков) в статье с одноименным названием, датированной 1989 годом.
Согласно его точке зрения, если «тайна – первопричина лирической поэзии», то «дело поэта не раскрытие тайны, а воспроизведение ее в неприкосновенности, чтобы человек, причастный той же тайне, со страхом и восхищением узнал ее по твоим словам, как внезапно досказывает собеседник, оборвав твою историю на полуслове, твое же сновидение». Это бережное воспроизведение тайны, столь же сладостной, сколь обычно и позорной, компрометирующей личность, не достигается ни волевым усилием, проникнутым «судейским» пафосом презрения к миру и личной праведности, ни насмешкой, огонь которой от похвальной самоиронии непохвально перебрасывается «на идеалы вообще, на язык вообще, на авторитеты вообще». Поэтому наиболее приемлем, по С. Гандлевскому, лишь «третий способ переживания общей тайны», когда ни со своим прошлым, ни со своим временем не разговаривают отстраненно и/или свысока, а главным становится «любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь». Очертания критического сентиментализма, – подчеркивает С. Гандлевский, – по определению «размыты», а позиция поэтов, держащихся этой традиции, «шатка, двойственна», «и пора называть вещи своими именами: эти поэты попросту по-человечески слабы. Хорошо это или плохо? Скорее всего неплохо, если не расплыться вовсе, а держать в уме и высокий пафос и иронию».
Сопоставляя, «как нас и учили в школе», тотально агрессивные «пафосно-одический» и «паниронический» стили в постижении тайны мира и личности, С. Гандлевский находит, что только «критический сентиментализм еще реализует свое право на выбор: смешно – смеюсь, горько – плачу или негодую. Обретаясь между двух полярных стилей, он заимствует по мере надобности у своих решительных соседей, переиначивая крайности на свой лад: сбивая спеси праведной поэзии, окорачивая шабаш поэзии иронической. Этот способ поэтического мировосприятия драматичнее двух других, потому что эстетика его мало регламентирована, опереться не на что, кроме как на чувство, ум, вкус. Зато выбор, зато свобода и, в случае удачи, естественность поэтического высказывания».
Таким образом, в семантике и поэтике авторов «Московского времени», а также Тимура Кибирова, усвоившего этот же символ веры, выделяются воинствующая антиромантичность, простодушие и искренность как залог истинности лирического переживания, культ душевного здоровья как психической и эстетической нормы, эмоциональная и интеллектуальная опрятность, акмеистическое по своей природе стремление к «овеществлению», детализации всякой мысли и любого чувства, ясность и мотивированность словоупотребления, благородная сдержанность в выборе выражений и то, что М. Бахтин называл общей «тональностью покаяния».
Несмотря на то, что данный термин не прижился в речевой практике и не распространился на другие сферы искусств (можно вспомнить лишь выставку с названием «Критический сентиментализм, сентиментальный критицизм», которую в 1992 году в петербургском «Новом Пассаже» устроил ныне покойный художник Сергей Карташев), понятие «критический сентиментализм» и поныне всплывает в статьях, связанных с деятельностью авторов, прошедших школу «Московского времени».
См. ИСКРЕННОСТЬ, НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; МАНИФЕСТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ; НАПРАВЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ