Страница 54 из 186
Все это – примеры, так сказать, автопродюсирования, личных авторских амбиций (и соответственно стратегий), которые могут быть поддержаны (или не поддержаны) той или иной тусовкой и средствами массовой информации. Правомерно говорить и о конкурентном противоборстве некоторых литературных журналов, – например, традиционных «Вопросов литературы» с «продвинутым» «Новым литературным обозрением» или журналов фантастики «Если» и «Полдень. XXI век», делящих между собою одних и тех же писателей и одних и тех же читателей.
Но похоже, что основным игроком на конкурентном поле теперь надо называть уже не авторов и не литературные издания, как это бывало в пору литературных войн, а издательства, которые могут вложить (а могут и не вкладывать) средства, энергию и PR-технологии в раскрутку того или иного писателя. Причем издательства мелкие и средние воюют в основном за первенство в своей – сравнительно узкой – тематической или жанровой нише, и очевидно, что, скажем, экспансия издательства Ильи Кормильцева «Ультра. Культура» практически вытеснила издательство Александра Т. Иванова «Ad Marginem» с плацдарма альтернативной литературы, а издательство «Время», позиционирующее себя как издательство хорошего художественного вкуса, создает все большие проблемы для издательства «Вагриус», на протяжении 1990-х годов бывшего едва ли не монополистом на рынке качественной российской прозы. Что же касается издательских грандов, то тут, – по словам одного из руководителей издательства «ЭКСМО» Олега Савича, – «сегодня жесткая конкурентная борьба происходит внутри жанровой ниши, и предпочтительнее было бы говорить о конкуренции не между издателями, а между брендами». Писателей-брендоносителей, во-первых, перекупают, а во-вторых, создают, – еще раз процитирируем О. Савича, – «благодаря комплексным программам продвижения, просчитанного и выверенного маркетингового воздействия, правильного позиционирования». Как и поступило, в частности, «ЭКСМО», создав Татьяне Устиновой имидж «первой среди лучших», когда пришлось спешно заполнять брендовую позицию, опустевшую после перехода Полины Дашковой к другому издателю.
Ясно одно: броские названия книг, зазывные рубрики (типа «Лучшие российские писатели», «Мастер-класс», «Современная классика», «Золотая серия»), эффектные обложки и рекламные аннотации на них, чем по старинке удовлетворяются бедные или скуповатые издатели, теперь уже не могут рассматриваться как эффективный инструмент конкурентного противоборства. И если в случае авторов, сознательно вступивших в борьбу за свое первенство, многое решает энергия и постоянство усилий, то в случае издательств все решает объем вкладываемых средств и умелое распоряжение ими.
См. ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ПОЛЕМИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПРОДЮСИРОВАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; РАСКРУТКА В ЛИТЕРАТУРЕ; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; СТРАТЕГИИ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ; ТОЛЕРАНТНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
КОНСЕРВАТИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
Тип художественной практики и художественного восприятия, сориентированый – в противовес инновационным стратегиям и эстетическому релятивизму постмодернистов – на кажущийся незыблемым круг ценностей, идеалов и писательских техник, которые унаследованы от предыдущих культурных эпох и, маркируясь как канон, классическая традиция, по-прежнему претендуют на то, чтобы и сегодня воплощать в себе достоинство единственно верной литературной нормы. Рабочим инструментом консерваторов служит то, что они называют хорошим эстетическим вкусом, а обычным приемом – четкое отделение высокого (подлинного) искусства от того, что, на их взгляд, искусством не является и лишь притворяется им.
Эта уверенность консерваторов в том, что они владеют некоей абсолютной эстетической истиной и всегда знают, что такое хорошо и что такое плохо, разумеется, делает их позиции авторитетными в глазах власти, средней и высшей школы, академического сообщества, как, равным образом, и неквалифицированного читательского большинства. Но опять-таки, разумеется, отталкивает деятелей и приверженцев актуальной словесности, которые, – как признается Дмитрий Пригов, – готовы сдать в музей, в архив (или сбросить с парохода современности) «все роды занятий от росписи матрешек и народного пения до рисования под Репина ли, импррессионистов ли или классического романа – то есть все роды деятельности, откуда вынуты стратегический поиск или риск, где заранее известно, что есть художник-писатель, как кому себя следует вести на четко обозначенном и маркированном именно, как сцена, культурно-высвеченном пространстве, где единственно и может что-то происходить, где является обществу драматургия объявления и обнаружения искусства».
В широком смысле слова всю историю искусства с древнейших времен можно представить как хронику позиционных боев между – вспомним терминологию Юрия Тынянова – прирожденными «архаистами» и прирожденными «новаторами». Важно лишь не забывать как о том, что разделительная линия зачастую проходила (и проходит) не между художниками, а внутри их творческого сознания и художественного мира, так и об исторической изменчивости самого канона, на сохранении которого консерватизм настаивает. «Консерваторы, – замечает в этой связи Александр Агеев, – терпеть не могут современную им словесность, зато нежно любят классику, которой, в свою очередь, терпеть не могли его предки. Так уж повелось – безусловную духовно-практическую ценность литературы нормальный человек научается понимать как бы “во втором поколении”, по наследству».
Состав консервативных эстетических воззрений сегодня, как, впрочем, и всегда, чрезвычайно пестр, текуч и эклектичен Причем никакой прямой корелляции с консерватизмом политическим здесь не просматривается (поэты революционного жеста очень часто облекают свое вдохновение в традиционалистские формы, а политики, позиционируюшие себя как консерваторы, – например, Анатолий Чубайс или Сергей Кириенко, – безусловно благоволят именно инноваторам, а не традиционалистам). Да и в наследии предыдущих эпох консерваторами выбирается очень разное. Так, если в отношении тематического репертуара искусства и писательских техник консерваторы однозначно сориентированы на художественную норму русского реализма XIX века, то их представления о роли и задачах художника напоминают скорее о заветах просветительского и/или, еще чаще, романтического искусства. Здесь господствуют установки на учительность, властвование умами, идеи об абсолютной суверенности искусства и его принципиальной внеположности рынку. На что и обратил внимание Борис Гройс, отметив, что в кругу консерваторов «все заранее согласны с тем, что “истинное искусство” должно не ориентироваться на рынок, а создаваться как бы в некоем возвышенном, экстатическом забвении того, что оно должно быть затем выставлено, продано и т. д., что в действительности лишь такое забвение порождает творения, которые “заслуживают” затем быть выставленными и проданными. Сам же художник об этом ни в коем случае не должен подозревать, даже более того – художник должен все время помнить, что он создаст нечто замечательное и достойное продажи по высокой цене, если забудет обо всякой продаже….»
Эти установки, вне всякого сомнения, создают консерватизму особую, аристократическую ауру. Что отнюдь, впрочем, не мешает их успешному усвоению, во-первых, толпами эпигонов и эстетически невменяемых графоманов, а во-вторых, массовой литературой, тоже сориентированной на авторитеты и авторитетные образцы, тоже по-своему учительной и, это уж точно, истово заботящейся о строгости, например, жанровых форм.
Впрочем, сам консерватизм, разумеется, не ответствен за свою тень. Как не ответствен он и за то, что в его храме собираются едва ли не все эстетические аутсайдеры, не способные к инновациям или априори враждебные им. Тем более, что, – по словам Андрея Василевского, – «консерватизм не есть застой, истинный консерватизм как раз подразумевает необходимость нереволюционных изменений, поскольку именно ради сохранения целого нужно постоянно приводить частности в соответствие с новыми “вызовами времени”, да и просто с естественным ходом вещей».