Страница 101 из 186
Эйджистам 1990-2000-х годов на наше понимание рассчитывать не приходится. Да они и не хотят этого понимания – ни Ефим Лямпорт и Дмитрий Галковский, в первой половине минувшего десятилетия избравшие своей мишенью отчего-то Булата Окуджаву, ни, например, авторы еженедельника «Ex libris Независимой газеты», что на полосе с выразительным названием «Свежая кровь» пускают вот именно что кровь всем, кто постарше, ибо «уверены: поколение родителей преступно. Как таковое. Физики предпочли малодушно отмолчаться, в то время как их ушлые братцы лирики умудрились развалить, продать и заложить все» (Всеволод Фурцев).
Из публицистики и критики эйджистские выпады переходят в поэзию и прозу, в сферу литературных хэппенингов. И вот уже Шиш Брянский наносит Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму матерные «щелчки по лбу», а рецензирующий его Игорь Вишневецкий говорит: «Не важно, кто из названных поэтов (а в книге Шиша Брянского кроме классиков упомянуты Ахматова, Самойлов, Пригов, Бродский, Соснора и Седакова – С. Ч.) действительно талантлив, а кто нет; в сущности, все они давно уже экспонаты кунсткамеры, литературный палеозой. Шиш гонит их жестокой розгой вон». И вот уже – еще один пример – под псевдонимом Ивана Сергеева появляется роман «Отцы и дети» (его авторство Михаил Золотоносов приписывает Сергею Шаргунову), где длинноволосый нигилист Евгений Базаров превращен в обритого лимоновца Евгения Вокзалова, который спорит с «демократом» Константином Петровичем, восхищается «Новой хронологией» Александра Фоменко, приударяет за вдовой криминального авторитета Леденцовой (Одинцовой) и крайне неприязненно относится как к шестидесятникам (образцом лицемерия здесь опять-таки служит Б. Окуджава), так и к нынешним сорока-пятидесятилетним – «поколению, которое дорвалось до кормушки».
Особого содержательного смысла в этих «щелчках по лбу», кажется, нет, ибо протест против имморализма «отцов» у наших «молодых негодяев», – как вслед за Эдуардом Лимоновым называют себя сегодняшние трубадуры поколенческого шовинизма, – выливается разве что в апологию еще более беззастенчивого цинизма. «Ответом на неуклюжее лицемерие мироздания, – вернемся еще раз к В. Фурцеву, – должен стать наш обаятельный цинизм. ‹…› В этом самом ветхом из миров “негодяю” дозволено врать. Только если он будет это делать в согласии с самим собой». В той же плоскости, которая соотносится с творчеством, никто пока не обнаружил у представителей поколения next ни одной свежей и сильной художественной идеи, которая могла бы, объединив молодую генерацию, противоположить ее всем предыдущим.
Но если нет самостоятельных идей и если поведенческие ориентиры у «молодых негодяев» те же, что и у проклинаемых ими «стариков», то, – как сказал бы Александр Пушкин, – из чего мы бьемся? Что водит пером отечественных эйджистов? Ну, во-первых, унаследованная у западных радикалов 1960-х годов стратегическая установка: «Все мы – контркультурные люди – обязательно в конфликте со старшим поколением, все мы ранимы и свободолюбивы и в результате придем во вполне неадекватное состояние» (Дмитрий Пименов). Во-вторых, пиар, братцы, самопиар и еще раз самопиар. «Чтобы известным стать, не надобно горенье, а надо обосрать известное творенье», – парировал когда-то нападки своих ненавистников Булат Окуджава. И наконец, третье и, вероятно, главное: в ситуации, когда, – по словам Николая Работнова, – «нельзя говорить, что литературные поколения “сменяют друг друга”. Они сосуществуют – и конфликтуют – десятками лет», основной вектор поколенческого шовинизма устремлен либо на разрушение уже сложившейся литературной иерархии, либо на попытку, – снова вернемся к размышлениям В. Фурцева, – «интегрироваться в подлую реальность окружающего мира», то есть любыми средствами вытеснить «стариков» с обжитых ими мест, из комфортных для них ролей в литературном спектакле. Что же касается естественного сопротивления старших современников, не желающих раньше срока покидать историческую сцену, то оно, разумеется, интерпретируется как дедовщина, эгоистичное заживание чужого века. Тем самым творческая конкуренция смещается в плоскость номенклатурно-кадровую, и тут уж, – говорит Н. Работнов, – «ждать не то что гармонии, а минимального взаимопонимания не приходится – его и не наблюдается».
См. ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; КОНКУРЕНЦИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЛЕМИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
ПОЛЕМИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
На вкус и цвет, как известно, товарищей нет. Нет их и в отношении к литературным произведениям. Уж на что, скажем, несомнительным для древних греков было величие легендарного Гомера, а и тут – Платон считал его поэмы развращающими юношество, а Зоил открыто смеялся над вычурностью гомеровского стиля и его нелепыми вымыслами.
Так с тех пор и повелось – нет и не было, наверное, на свете писателя, чья репутация не была бы нещадно испытана бранью: сначала современников, а затем и потомков. Лев Толстой развенчивал Уильяма Шекспира, Анна Ахматова терпеть не могла Антона Чехова, а Арсений Тарковский не видел никаких достоинств в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»…
И что же, все это уже полемика? Нет, пока это только плюрализм частных мнений, столь же естественный, сколь иногда и раздражающий – особенно в случаях, которые описаны в крыловской басне «Слон и Моська». Суждения, контрастирующие с общепринятыми, становятся полемикой лишь тогда, когда они вызывают или, по крайней мере, рассчитаны на то, чтобы вызвать возражения, затеять дискуссию или хотя бы спровоцировать ответную реплику. И недаром мудрый Владимир Даль, определяя значение этого слова, поставил через запятую: «письменный, ученый спор, перебранка».
Причем, идя вослед В. Далю, странно было бы градуировать полемические высказывания по степени их аргументированности, соблюдению норм приличия или по существенности поводов. Спорить – примеры неисчислимы – можно и по пустякам. Доказательства той или иной позиции, выстроенные в систему, вне сомнения, приветствуются, но можно и просто так, без доказательств: назвать, – как это сделал Михаил Золотоносов, – «бездарным и скучным» роман Татьяны Толстой «Кысь» или признать Владимира Сорокина, – по совету Дмитрия Быкова, – «лучшим писателем 90-х годов прошлого века», и – ждите ответа, ждите ответа… Что же касается приличий, то и тут… Попытавшись «определить границы дозволенного и недозволенного в литературе», автор соответствующей статьи в «Словаре литературных терминов» 1925 года преважно заметил: «В настоящее время всеми уже разделяется, например, мнение, что извращение смысла высказываний оспариваемого писателя, недобросовестное сопоставление цитат из его произведений, доносы на него, нападки на его личную жизнь, религию, национальность, происхождение – все это является приемами, в литературной полемике недопустимыми». И что же?… Да ничего, если не принять во внимание, что список недозволенных, зато активно используемых полемических средств за 80 лет изрядно пополнился. Например, манерою – здесь особенно силен был покойный Вадим Кожинов – свои наиболее уязвимые или в принципе не доказуемые полемические пассажи предварять оборотами типа: «как всем известно» или «уже не требует доказательств, что…», «бесспорно, что…» и т. п. Или – еще один пример – искусством, с каким полемисты встраивают то или иное сомнительное имя в престижный ряд. Так, скажем, как у Алексея Шорохова: «О прозе Рыжова скажу только одно – у Бунина в русской литературе до сего времени нашлись только два законных наследника: это Юрий Казаков и Иван Рыжов».
И не спрашивайте, кто такой Иван Рыжов. И не сердитесь при взгляде на те или иные полемические ристалища: сотрясают, мол, воздух, пилят опилки, хотят свою образованность или, напротив, дурной нрав показать… Все равно ведь спорить не перестанут, и это заставляет предположить, что в любой (ну, почти любой) полемике есть свой смысл. Вернее, сразу несколько смыслов.