Прах к праху

– Прекрати!

Она вырвалась и вернулась к окну. И продолжала биться о стекло.

– Черт бы тебя побрал! – завопила я. – Прекрати! Сейчас же!

Я попыталась подобраться к ней поближе, схватила за руки. Нащупала крикетный мяч, отобрала и отбросила в сторону. Он закатился в угол, под вазу на подставке. Тогда мать обернулась. Проследила, куда упал мяч. Прижала руку тыльной стороной ко лбу, отняла, увидела кровь. И тогда она заплакала.

– Я не знала, что ты был там. Помоги мне. Милый мой. Я не знала, что ты был там.

Я, как могла, довела ее до честерфилдского дивана. Она свернулась в уголочке, положив голову на подлокотник, и кровь капала на старинную кружевную салфетку на нем. Я беспомощно смотрела на мать. Кровь. Слезы. Я потащилась в столовую, где нашла графин с шерри. Налила себе, выпила одним махом, налила вторую порцию, выпила. Налив третью, зажала стакан в кулаке и, не сводя с него глаз, чтобы не расплескать, вернулась к матери.

– Выпей это, – сказала я. – Мама, послушай меня. Выпей это. Тебе придется взять стакан, потому что у меня не настолько хорошо действуют руки, чтобы держать его. Ты слышишь меня, мама? Это херес. Нужно его выпить.

Она замолчала. Уставилась на серебристую пряжку моего ремня. Я протянула ей стакан.

– Пожалуйста, – взмолилась я. – Мама, – попросила я. – Возьми.

Она моргнула. Я поставила херес на ломберный столик рядом с ней. Промокнула лоб диванной салфеткой. Порезы оказались неглубокими. Кровоточил, кажется, только один. Я прижала к нему кружево, и в этот момент в дверь позвонили.

Крис взялся за дело с присущей ему компетентностью. Бросил один взгляд на мать, растер ей руки и держал стакан у рта, пока она не выпила все до дна.

– Ей нужен врач, – сказал он.

– Нет! – Я не представляла, что она наговорит, какой вывод сделает врач, что случится дальше.

Я сбавила тон. – Мы справимся сами. У нее шок. Нужно, чтобы она поела. Потом нужно уложить ее в постель.

Мать пошевелилась. Подняла руку, посмотрела на запястье, испачканное кровью, которая, подсохнув, по цвету напоминала отсыревшую ржавчину.

– О, – произнесла мать. – Порезалась. – И начала слизывать кровь.

– Ты можешь соорудить что-нибудь поесть? – спросила я Криса.

– Я не знала, что ты был там, – прошептала мать. Крис посмотрел на нее, Хотел было ответить.

– Завтрак, – торопливо проговорила я. – Овсянка. Чай. Все что угодно. Крис, прошу тебя. Ей нужно поесть.

– Я не знала, – сказала мать.

– Что она…

– Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.

Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок, чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.

– Ты была в Кенте в среду вечером? – тихо спросила я.

– Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. – Из уголков глаз потекли слезы.

– Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.

– Зачем? – прошептала я. – Зачем ты это сделала?

– Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. – Она прикусила указательный палец и заплакала.

Я накрыла ее кулак ладонью.

– Мама, – произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.

Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.

Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:

– Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.

Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:

– Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.

Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.

– Что она с тобой сделала, – проговорила она. – Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?

Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.

– Я не могу, – всхлипнула она.

– Пожалуйста, поешьте немного, – сказал Крис. – Вам понадобятся силы.

Она со стуком уронила вилку на тарелку.

– Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.

– Мама, – быстро перебила я. – Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… – Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. – Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.

Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.

Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:

– Отдыхай, а я посижу рядом.

Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.

Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.

Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины – от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.

Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась – от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…

– Ты хорошо поспала, дорогая. – Я повернула голову к двери.

Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.

– Есть хочешь? – спросила она.

Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда – на самое близкое к моему диванчику место.

Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:

– Я в твоих руках, Оливия.

И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.

Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.

– Скажи хотя бы зачем? – попросила я. – Мне нужно понять.

Она на мгновение отвела глаза.

– Какая ирония, – произнесла она.

–Что?

– Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.

Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.