Живу тобой одной

Сайрус, ставший в восемьдесят два года полным инвалидом из-за пыли каменоломен, умер в кресле-качалке, у окна, выходящего на кладбище, в канун Дня всех святых в 1880 году.

Джин стала четвертой из рода Найтов, занявшей предназначенное ей место на семейном кладбище. Она вышла замуж за управляющего деревенским магазином Берта Ламберта, родила ему сына и умерла от потери крови при следующих родах. Второй ребенок – тоже мальчик – родился мертвым.

«Джинайи Рут Найт, 1840–1885» – гласила надпись на табличке.

Берт Ламберт протестовал против того, что па памятнике начертана девичья фамилия Джин.

– Она моя жена, так ведь? Надо было написать «Джинайн Рут Найт Ламберт».

Тридцатипятилетний неженатый Натаниэль Мортон Найт, единственный оставшийся в живых представитель клана Найтов и единственный наследник имени и всех богатств, смотрел на зятя осуждающе.

– Надпись сделана двадцать лет назад. Отец решил, что должно быть так.

Ламберт, мягкий, слабовольный человек, избежавший каменоломен и сменивший их на легкую работу управляющего магазином благодаря знакомству с единственной дочерью Сайруса, нерешительно промямлил:

– Но сейчас-то она носит мое имя. Она моя жена.

Нат равнодушно взирал на него.

– Тогда купи себе собственный участок и собственную надгробную плиту.

Джин похоронили на предназначенном для нее месте. Берт Ламберт оставался управляющим магазином до 1898 года, когда он поехал ловить угрей и свалился из лодки в воду Гудзона. В конце концов все решили, что он утонул, хотя тело так и не нашли.

В том же году Нат женился на Аманде Уайт, новой школьной учительнице, только что окончившей педагогический колледж в Олбани.

– Мне очень жаль Берта, – искренне и без всякой злобы говорил он невесте. – И все же к лучшему, что вышло именно так. Даже не представляю, как бы на кладбище Найтов появилась надгробная плита с именем Ламберта.

Позже Аманда Уайт Найт пришла к выводу – хотя твердой уверенности у нее не было, – что ее разочарование в замужестве и в жизни вообще началось с исчезновения Ламберта, с его предполагаемой смерти. Не то чтобы она горевала об управляющем – он так и остался для нее совершенно посторонним человеком. Нет, она переживала за Натаниэля, и всех предшествовавших ему Найтов, и за тех Найтов, что появятся после него, за их трагическую непробиваемость. Но больше всего она скорбела о себе самой.

Не примирило ее с Натом и то обстоятельство, что после смерти Берта он передал управление магазином своему племяннику Алве, единственному ребенку Берта и Джин, – старообразному молодому человеку двадцати лет, сутулому и лысеющему.

– Положение обязывает, – с улыбкой заметила Амаида, когда муж сообщил ей о новом назначении.

Нат нахмурился.

– Что ты хочешь сказать?

На тонком бледном лице Аманды, обрамленном густыми угольно-черными волосами, проступил румянец, что случалось крайне редко. Бледно-голубые глаза, поглощавшие тусклый свет свечи, как идеально обработанные драгоценные камни, вспыхнули, ошеломляя его своим блеском.

– Подачки вассалам. Ведь эти люди для тебя только вассалы, не правда ли, Натаниэль? Ты ими владеешь.

Нат, с густой гривой волос и не менее густой бородой, возвышался, как башня, над хрупкой фигуркой жены. Нельзя сказать, чтобы высказывание Аманды его потрясло или разозлило, – нет, он сохранял спокойствие и терпимость. Он обнял ее за плечи руками, без труда поднимавшими стопудовые сланцевые глыбы. Однако сейчас его прикосновение было таким осторожным, что она его почти не почувствовала.

– Нет, – мягко произнес он. – Я ими не владею. Они принадлежат Найтам, всем Найтам – моему отцу, мне, моим сыновьям, их будущим сыновьям и всем нашим потомкам. Навечно. Так же как и все остальное в селении Найтсвилл. Одно название уже говорит само за себя.

Аманда выглянула из кухонного окна. За двором виднелось кладбище. В лунном свете его надгробные плиты казались причудливыми фантомами.

Она едва заметно содрогнулась.

– Найтсвилл… Как это ужасно – принадлежать названию. – Глаза се стали бездонными. – Мы ведь с тобой тоже ему принадлежим, Натаниэль. Наверное, даже больше, чем все остальные.

Невзирая на сопротивление мужа, Аманда еще шесть лет после свадьбы проработала учительницей в начальной школе Найтсвилла. Школа состояла из одной классной комнаты, в которой одновременно обучались шестьдесят с лишним мальчиков и девочек в возрасте от пяти до шестнадцати лет. Поддерживать порядок на уроках, не говоря уже о том, чтобы проводить одновременное обучение в классах с первого по шестой, оказалось непосильной задачей для обычного учителя.

Осенью 1904 года терпению Натаниэля пришел конец.

– Попробуй только начать этот учебный год – и я вытащу тебя из этой проклятой школы за волосы! Клянусь, если понадобится, запру тебя в комнате!

Аманда пыталась его урезонить:

– Натаниэль, но я же не могу уйти, не предупредив заранее, за один семестр. За это время они, по крайней мере, смогут подыскать замену. Не так-то легко найти кого-нибудь, кто бы согласился работать здесь.

– А в чем дело? Что такого плохого в Найтсвилле? – обиделся Натаниэль.

Аманда вздохнула.

– Помимо всего прочего, он затерян в лесах. А сама работа… В городе работать намного легче, а платят там вдвое больше.

– Не хочу ничего слушать! – взорвался Натаниэль. – Ты уходишь, и точка! И пусть эта чертова школа закроется, пока не найдут другого учителя.

Глаза Аманды вспыхнули, как всегда, когда ее обуревали сильные чувства.

– Это несправедливо, Натаниэль. Школу и так слишком часто закрывали. Многие дети отстают на два-три года по своему возрасту. Если они еще больше отстанут, они вообще забросят учебу.

– И пусть, невелика беда. В жизни им надо знать, как добывать сланец, как обращаться с плугом и как делать детей.

Голубые глаза засияли коварным удовлетворением.

– Вот этому-то в школе не учат, правда, Натаниэль? Ни в школе, ни в каком другом месте не научишься делать детей.

Лицо его осталось непроницаемым. Лишь костяшки пальцев, крепко сжатых в кулаки, побелели. В голосе зазвучал лед.

– У нас в роду всегда так. Отцу исполнился сорок один год, когда моя мать в первый раз забеременела.

– Но тебе-то уже пятьдесят четыре.

Он поднял руки, долго смотрел на них. Руки с толстыми венами, ссадинами и мозолями, похожие по цвету и по фактуре на кору дуба. И весь он казался таким же крепким и несгибаемым, как дуб.

– Если бы ты сидела дома, как другие жены, и занималась домашними делами, может быть, это произошло бы скорее. – Казалось, весь его гнев и решимость куда-то улетучились. – Подавай заявление об уходе и можешь остаться еще па один семестр. Только на один!

– Спасибо, Натани…

Прежде чем она успела договорить, он повернулся и вышел из комнаты.

Школа представляла собой белое четырехугольное здание, похожее на коробку, с небольшой башенкой над парадным входом. Каждое утро, точно без пятнадцати минут девять, Аманда звонила в звонок, созывавший детей Найтсвилла в класс. Она дергала за веревку звонка, пока не начинали болеть руки.

Ученикам, закончившим шестилетнее обучение в Найтсвилле, приходилось ходить пять миль пешком вниз по реке до Клинтона, где находилась средняя школа.

В школе Найтсвилла не хватало учебников и грифельных досок, однако само здание отличалось надежностью и удобством. Зимой, когда морозы достигали тридцати градусов, а ветры и бураны завывали, как демоны в аду, в школе было теплее и уютнее, чем во многих домах поселка. Огромная пузатая печь на карликовых ножках, стоявшая посредине классной комнаты и топившаяся углем, в соединении с теплом, исходившим от тел учеников, надежно защищала от промозглых сквозняков, несмотря на то что окна и стены казались ледяными.

В то время все дома в поселке имели уборные во дворе, и школа не составляла исключения. Ее отхожее место располагалось на расстоянии примерно в сто футов, в глубине леса, и в холодное время это, конечно, являлось существенным недостатком. Зимой ученики предпочитали терпеть до последнего, чем отправляться в путешествие к «ледяному домику», как они его называли. Однако к концу учебного года, в мае– июне, когда наступала жара, учителя и ученики сходились во мнении, что отхожее место следовало бы отодвинуть еще дальше в лес.