Страница 89 из 92
С наступлением дня по плотине нельзя было ни пройти, ни проехать. Всем хотелось посмотреть на медведя без короны. И всех это страшно потешало. Медведь с болтами, торчащими из горба, выглядел дурашливым зверем из балагана. И кто-то уже потешался, заметив это:
— А как, Миша, мильвенские молодайки по воду ходят?
И казалось, что медведь подымется на дыбы и начнет услужливо паясничать.
Побывал на плотине и доктор Комаров. Он сказал:
— И очень правильно сделали… Если он нес на своей спине эмблему, не соответствующую времени, ее нужно было сбросить, как сбрасываем мы все противоречащее нашему революционному духу…
А на обратном пути, едучи в своих легких санках, доктор пожалел, что не было торжественного церемониала сбрасывания короны. Как бы это могло быть театрально… Корону можно было бы осквернить, а затем отправить в печь для переливки на оборону.
Турчанино-Турчаковский тоже имел суждение по этому поводу на деловом совете:
— Я и сам думал об этом, да постеснялся выглядеть слишком левым. Мне давно казалось, что корону следует заменить якорем.
— А почему именно якорем? — играя в некоторую оппозицию, по крайней мере интонационно, спросил непременный кандидат делового совета и зауряд-техник Краснобаев.
— Якорь, Игнатий Тимофеевич, — мягко принялся отвечать Турчаковский, — помимо того, что является давнейшим изделием нашего завода, еще аллегорично олицетворяет собою надежду! Это символ надежды.
— А на что? — спросил снова с наигранной ершистостью Краснобаев.
— Все люди во все века надеялись на что-то! — с той же мягкостью разъяснил Турчаковский. — А теперь, после революции, мы живем столькими надеждами! И такими, — он простер руки, — великими надеждами.
— А как же насчет крамолы, которую попирает медведь?
— Игнатий Тимофеевич, это не крамола, а са-мо-дер-жа-ви-е… Ненавистный царизм растаптывает русский народ в образе проснувшегося после вековой спячки могущественнейшего исполина леса, которого из черного нужно перекрасить в… во всяком случае, подсветлить.
И всем это понравилось. Было велено подыскать четырехлапый якорь или отковать новый по размеру.
В Мильве каждый день что-нибудь да случалось, и ничего не происходило существенного, изменяющего жизнь, становившуюся день ото дня труднее.
Из несущественного, занявшего некоторое время внимание узкого круга лиц, была продажа дома приехавшей Мильву Соскиной. Она вышла замуж и уезжает в Питер. У нотариуса Виктора Самсоновича Шульгина, всегда восторгавшегося особняком и парком Соскиной, никогда не хватило бы денег на покупку дома Соскиной, а теперь их оказалось более чем достаточно. Соскина просила очень немного, но золотыми монетами. А они были у дальновидного нотариуса. Он взял свой вклад из казначейства на другой же день объявления войны. И взял золотом.
Придя к Соскиной для завершающего разговора, Шульгину предстояло познакомиться с ее мужем. Он не сразу, но и не так долго узнавал в важном господине с шелковистой бородкой Антонина Всесвятского.
— Извините, если мне показалось, что мы были знакомы. И если мне это действительно показалось, то давайте знакомиться.
— Как вам угодно, Виктор Самсонович. Я человек свободный и независимый во всех отношениях.
— Чем же вы изволите заниматься? Уж не состоите в какой-либо из партий?
— Да. Я представляю собою партию анархистов-индивидуалистов.
— Не слыхал-с такой.
— Это новейшая партия. Она легко умещается в одном пиджаке. Мне кажется, вы тоже представляете из себя такую же партию, хотя, может быть, не зная того.
Сделка не заняла много времени. Соскина умчалась в Петроград, где ее ждет полное разорение. Всесвятскому понадобились соскинские миллионы на подкуп охраняющих бывшего царя, который должен быть выкраден и перепродан тому из союзных правительств, которое дороже заплатит. Главное — выкрасть, а продать не трудно. Царя могут купить и частные лица, чтобы в свою очередь нажить баснословные суммы. Это стоящая афера. Дело не только в деньгах, но и в мировой славе. Не так часто в истории мира воровали и продавали царей. Не предали бы только сообщники и не погубили бы гениальную затею, дав маху или струсив в последнюю минуту. Что ты ни говори, хоть и бывший, но император…
В России давно, а может быть, и никогда еще не было такого разновластия, такого многопартийного ералаша, и если не теперь, то когда же выходить на большую арену.
А в Омутихе, на мельнице, в бывшем тихомировском доме, строились свои планы. Они были несравненно мельче и благовиднее, хотя суть их была той же самой — воспользоваться «неразберихой», добыть, приумножить то, что обесценилось в сумятице войны и нетвердости в управлении, чтобы потом, когда все войдет в свою норму, когда появится новый царь, или президент, или какая-то разумная коалиция, обесцененное сказало свою настоящую цену. Поэтому, если мужики под шумок рубят казенный лес и продают почти даром за посевное зерно отличные бревна, бери их, Сидор Петрович, складывай, укрывай. Есть-пить не просят. Брошенный овдовевшей солдаткой клин земли будет стоить подороже золота. Покупай, да делай вид, будто ты это жалеючи соглашаешься взять маловажную землю.
Глупо скупать скот. Он требует ухода, а медь, листовое железо, сортовой прокат, что тащат с завода недоедающие люди, тоже подымется в цене, как только люди, прикончив войну, начнут латать свои прорехи.
Кому теперь нужен тот же гвоздь? Кто строится теперь? А как понадобятся гвозди, когда вернутся уцелевшие на войне?
На горбатом медведе нет короны, но медведище царствует. Он ведет за собой еще многих людей, и ему еще очень многие поклоняются.
Как же сломать это все и можно ли сломать? Как выправить горбы людям? Горбатых много. Нельзя же их всех исправлять могилами. Это жестоко до невозможности.
И однажды, задумавшись у окна в квартире тети Кати, где поселилась она вместе с тишиной, Маврик спрашивает:
— Правда ведь, тетя Катя, я стал серьезнее?
— Ты всегда был серьезным мальчиком. Серьезным и жизнерадостным.
— Нет. Это неверно. Я никогда не был серьезным. И может быть, никогда не буду. Вообразив себя поэтом, я написал глупый роман в стихах. Вообразив себя взрослым в восемь лет, я поверил, что Лера влюбилась в меня. Это же глупо.
— Почему же? Если б я была Лерой, то разве бы я взглянула на кого-нибудь?
— То ты, тетя Катя. В любовь играть нельзя, как и в революцию. А я играл… Забастовка в гимназии разве не была игрой? Разве эта игра не продолжается?.. Тетя Катя, не перебивай!.. Мне пятнадцатый год. И если бы не мой низкий рост, я бы походил на мужчину.
— Да ты и сейчас походишь, Мавруша. Очень походишь!
— Нет. Я хочу походить. Я играю в мужчину. Тетя Катя, когда же, когда из моей жизни уйдет игра, уйдет детство, которое не отстает от меня? Ведь отвинчивание короны с медведя на плотине — это тоже было мальчишеством.
— Это ты отвинтил ее, Мавруша?
— Тебя это пугает, тетя Катя?..
— Нет, нет. Мне почему-то хотелось думать, что это сделал ты. И, конечно, Ильюша. И, конечно, Санчик.
— И, конечно, Терентий Николаевич. Это он разболтал тебе.
— Нет, Маврик, я могу поклясться, мне этого никто не говорил.
— Как это удивительно! Наверное, ты и я — это почти что одно.
— Наверно.
— А с папой я, кажется, на разных политических позициях.
Екатерина Матвеевна не отозвалась на это. Тогда Маврик спросил прямее:
— Так много партий, что не запомнишь их всех. Какая, ты думаешь, лучшая?
— Я так далека от всего этого и даже не знаю, как ответить.
— И не можешь посоветовать мне, какую лучше выбрать?
— Зачем же тебе советоваться со мной? У тебя столько хороших и умных друзей. А я скажу тебе, что ранний и торопливый выбор партии тоже может оказаться игрой…
— Это верно, — согласился Маврик, — но нацеливаться и разбираться в политике нужно уже сейчас…
Тетка и племянник теперь сдружились по-новому. Как взрослый с взрослым. И тем более было странным то, что в разговорах они почти не касались Ивана Макаровича Бархатова.