Апсны абукет

Шутка минометчиков

Весна все-таки пришла. Дразнила выживших легким прозрачным небом, журчала и блестела.

У нас потекла крыша, и я полез ее чинить. Было утро. Орудия с обеих сторон молчали, а «Сушки» летали обычно по ночам. Если не присматриваться к у’гольным шрамам, оставленным пожарами, улицы внизу выглядели радостно — весна… Справившись с работой, я теперь позволил нежному солнцу сочиться сквозь веки.

Свистяще-шипящее раздалось, как всегда, неожиданно. Летящая мина звучит так, словно где-то вверху на раскаленную сковородку бросили кусок сала. Секунды через две позади слева ухнуло, а я провалился через слуховое окно на чердак, нырнул в люк, по лестнице на кухню и бросился в туалет. Он располагался как раз по центру здания, и его перекрытия были из бетонных плит. Все в нашем доме использовали туалеты не только по прямому назначению, но и как бомбоубежище. Пока я спасался, одна мина влетела в соседний дом, в десяти метрах от нашей спальни. Еще три упали во двор, и одна разорвалась у Прониных на кухне…

Выждав некоторое время, я вышел на улицу. Еще пахло гарью. На крылечке соседнего дома, завалившись на бок, лежала старушка. Рядом — щуплая черная собачка. (Видимо, та первая мина, что пролетела у меня над головой.) Я подошел. Старушка оказалась армянкой. Рана ее была — как говорят медики — не совместима с жизнью… кровь еще стекала по ступенькам.

Метрах в тридцати дальше мина пробила крышу другого дома и, взорвавшись на чердаке, разворотила потолок в квартире. На самом краю воронки висела хрустальная люстра и нереально позвякивала. Хозяин, пожилой грузин, стоял на улице и через окно бесстрастно рассматривал разрушения. Будто ждал — сорвется ли люстра.

Я спросил, не пострадал ли кто. Он бросил угрюмо:

— Нет.

Я сказал:

— Ну и слава богу, — и пошел домой. Он явно не нуждался в сочувственном слове от меня, русскоговорящего.

Что ж, на этот раз костлявая дура пролетела мимо. Ребята не попали… Я, наверное, намозолил им оптику, ковыряясь с блескучей жестью на крыше.

А может, останемся?..

Стук впился в нас, мы вздрогнули и застыли. Словно огромными булавками в нас ткнули прямо через дверь: раз! два! три! Мы стояли над своими коробками.

Стук сразу же повторился. Стучавший успокаивал: тук-тук, ну и что такого, тук-тук, да — стучат в вашу дверь. Лида делала знаки: не-от-кры-вай. Руки ее бешено метались: не надо.

В войну в гости не ходили. Но не открывать было нельзя. Если это грабители (солдаты) — они решат, что дома никого нет, и… ну зачем огорчать грабителей… Пошел на цыпочках, ругая про себя каждый ползущий из-под подошвы скрип. Дверь гладкая, твердая… И снова стук.

— Кто?

— Это я, Бадри.

Отлегло. Лида шумно вздохнула.

С Бадри Ломишвили мы познакомились не так давно, в хоздворе бывшего Управления КГБ.

Я зашел туда к Славе Рихтеру, мотористу. (Конечно, вряд ли Славу, тучного, сочного, с паровозной одышкой, в нормальное время можно было бы впихнуть в одно-единственное слово после запятой — мол, Слава, моторист. Но война всегда оставляет вам лишь одно измерение: свой, чужой, солдат, мирный, раненый, убитый.) А так… до войны он увлекался скутерами, здорово гонял и, главное, собрал своими руками не один мотор. Сейчас этот навык и сделал его мотористом в хоздворе Управления КГБ (теперь там обслуживались военные). В этот день я принес Славе кое-какие запчасти: дверь, которую так и не успел поставить, тормозные шланги, свечи, карбюратор и всякую мелочь, которую сейчас невозможно было достать, а ему все это позволило бы хоть что-то заработать. У меня же к нему был свой вопрос — тот самый вопрос, в том или ином виде донимавший каждого, решившего уехать с войны: как бы, кому бы продать… в моем случае речь шла об автомобиле. Свою белую «пятерочку» с «троечным» движком я умудрялся прятать уже десять месяцев в соседском палисаднике за стеной виноградных зарослей. Я его спросил, знает ли он кого, кто мог бы отогнать машину в Сочи или в Тбилиси. Он сказал, что знает ребят, которые этим занимаются, они берут за это 200 тысяч. Таких денег у меня быть не могло. Тогда Слава сказал, что сейчас за мою машину больше 500 тысяч никто не даст, а эти самые ребята могут купить ее за такую цену, но вычтут 200 тысяч за перегон. Я ответил, что лучше задаром сожгу ее во дворе. Вот тогда-то он и окликнул по имени проходившего мимо офицера, а мне успел шепнуть, что ему можно доверять…

Бадри согласился взять мою «пятерку» за $500. Я был доволен. На эти деньги мы могли некоторое время продержаться на плаву там, в России.

Я так и говорил ему во время нашей встречи у меня дома — мол, едем в чисто поле, в пустоту едем, а в пустоте деньги необходимы. Он соглашался и насчет пустоты, и насчет денег.

— Вот только перетащим в Тбилиси к родственникам какой-никакой скарб и…

И Бадри пообещал отвезти меня в аэропорт и посадить в самолет на Тбилиси, если я достану канистру бензина. (Целых 100 литров — мечта любого мародера — стояли в туалете.)

Тот день настал. Он приехал за мной на оглушительном «горбыле». Мы кое-как примостили упакованную в коробку швейную машинку на крышу «запорожца»… «Как хочешь, — сказала Лида, — а швейную машинку мы возьмем. Возможности покупать одежду у нас, видимо, не будет… буду шить». Второй короб «ценностей» — на заднее сиденье — поехали!

У ворот перед летным полем стояли двое солдат. Оба в солнцезащитных очках, с автоматами, с неподвижными лицами… знаковый облик. Бадри махнул им приветственно (видимо, его здесь знали). Они откатили ворота в сторону и пропустили нас на территорию аэропорта. Бадри высадил меня в тени от двух высоких пальм, росших по ту сторону забора, и уехал. Был конец июня, тень была весьма кстати. Пальмы как ни в чем не бывало перебирали вверху ветвями с этим характерным истомным звуком — зачатком то ли стука, то ли шороха.

Он вернулся через час. Из его «горбыля» вылезли две изящные, по линейке вычерченные старушки в черном. (Все пребывало по два вокруг меня: солдаты, пальмы, старушки.) Они остались, прямые, неподвижные, фибровый чемодан аскетически торчал возле них из земли, а Бадри снова исчез, на этот раз пешком.

Вскоре он привел упитанного майора. Оказалось, что я и старушки — вместе. Бадри сказал, что — вот, этот майор посадит нас в самолет, а у него сейчас срочные дела — он и вправду выглядел потерянно, — сказал, чтобы мы не волновались, и упал в свой «запорожец». «Запорожец» отгрохотал и скрылся. А майор пощурился задумчиво в июльское марево и скоро ушел, сказав, что вернется, когда прилетит самолет.

Старушки остались со мной.

Перед нами тем временем разворачивалось, вскипало действо. На летное поле подъезжали «икарусы» и выгружали солдат, которых было уже под две сотни и которые возбужденно теснились возле комендатуры. Зрелище напоминало роящихся пчел. Голоса звучали раздраженно. Интонации иногда были явственно угрожающими. Мои старушки с интересом вслушивались и покачивали головами.

Прошло еще около часа. Над морем делал разворот «Ту-154». Вот он зашел на посадку, коснулся полосы и, взвыв, стал терять скорость. Подрулил к зданию аэропорта, оглушил воем моторов и замер невдалеке от нас. Замер и военный рой, но ненадолго… Сначала из-за угла вывалился трап, звуком движка стронул тишину и лениво потащился к самолету. В пятнистом хаосе что-то сработало, двинулось, оформилось, и из толпы вышла группа солдат во главе с офицером. Они решительно направились к трапу и стали на нем двумя цепочками с обеих сторон. Предохранители отщелкнули… все было всерьез.

Становилось очевидно, что события развиваются нештатно. Ведь вначале должны были грузить раненых. Но раненых видно не было. Солдаты бросились к самолету. Сделалась невообразимая суматоха, давка, обычная «гражданская» давка. Ни Бадри, ни обещанного майора, а посадка шла уже полным ходом, я бы даже сказал, спешным порядком, сильно напоминавшим абордаж. Мне стало ясно, что, если я не вклинюсь в этот солдатский поток, то минут через пять в самолет уже не сядешь — просто потому, что он будет набит битком. Нашпигован. Закупорен…