Страница 27 из 58
Варравин (с досадою). И что же! Вздумал предложение делать на третью долю.
Тарелкин. Однако таки предложение сделал. Эх, ваше превосходительство! махнуть бы вам рукой.
Варравин. Я сказал, нельзя.
Тарелкин. Он вот ехать хочет.
Варравин. Куда?
Тарелкин. Не знаю. Не камни, говорит, люди; за правого бог.
Варравин (соображая). Я полагаю, он бросится к князю.
Тарелкин. Другой дороги нет, как к князю.
Варравин (думает). А как обставлено у вас это дело; все ли исправно?
Тарелкин. В величайшем порядке.
Варравин. Распутие-то мне приготовлено ли?
Тарелкин. В лучшем виде. Я за этим, по приказу вашему, особое наблюдение имел и даже своевременно с тятенькой списывался.
Варравин. Ну, что же тятенька?
Тарелкин. Он развалил их на три партии.
Варравин. Так.
Тарелкин. Одни пошли на выпуск: оправдать и от суда освободить.
Варравин. Так.
Тарелкин. Вторые – оставить Муромскую относительно любовной связи в подозрении. Третьи – обратить дело к переследованию и постановлению новых решений, не стесняясь прежними.
Варравин. Ну вот и хорошо, вот и распутие! Вот когда мне три пути вы уготовали – да когда к ним подведешь начальство, так куда хочешь, туда его и поворачивай!
Тарелкин. Кроме этих мнений, и солисты оказались.
Варравин. Пускай.
Тарелкин. И одно мнение по новой формуле.
Варравин. По какой это?
Тарелкин. А не не-веро-ятно!..
Варравин. А – да! В каком же смысле?..
Тарелкин. Изволите видеть: относительно незаконной связи Муромской с Кречинским вопрос подвинут далее, а именно, что при такой-де близости лиц и таинственности-де их отношений (поднимая палец) не не-веро… ятно… что мог оказаться и ребенок…
Варравин. Н-да, это можно.
Тарелкин. Очень можно, а старику куда щекотливо кажется; так вот его как шилом в бок – так и подымает.
Варравин (подумав). Гм… подымает… это хорошо!.. Ну, стало, пусть его к князю и едет. Хорошо бы, если бы его так направить, чтобы он явился к нему утром, ранехонько, пока тот по залам разминается да содовую пьет…
Тарелкин. Это можно, ваше превосходительство.
Варравин. Да чтоб он в самую содовую попал!..
Тарелкин. В самую содовую и попадет!..
Варравин. А если попадет, то он неизбежно там напорется… и как только тот по своей натуре на него крикнет, так он опять у нас и будет.
Тарелкин. Будет, ваше превосходительство, непременно опять здесь будет.
Варравин. Так и делайте. (Хочет идти .)
Тарелкин (принимая просительную позу). Ваше превосходительство.
Варравин (вспыхнув). Как?.. Опять?!.
Тарелкин (та же игра). Сил нет!
Варравин. Да вы насмех!
Тарелкин. Помилуйте (показывая на горло). Я воооот как сижу.
Варравин. Да вы что показываете мне? Разве это новое; вы целый век вооот как (тот же жест) сидите.
Тарелкин. Будьте милостивы, выкупите меня разочек; не морите измором, ради бога! Я совершенно потерялся, жизнь в горечь обратилась; ведь меня на улицах, как зайца, травят…
Варравин. Кто вас травит?
Тарелкин. Кто? – Кредиторы. Вы как думаете – я кругом должен, я и дворнику и ему должен. Как только сунусь на улицу – пырь мне в глаза – кто? – Кредитор. Я уж куда попало; в переулок, так в переулок, в магазин, в лавку, раз в полпивную вскочил; ну что, помилуйте, ведь себя компрометируешь. А портной, да к тому же немец… так совершенно остервенился! У меня, изволите видеть, кухарке приказ строжайший; дома нет, и кончено – хоть тресни… Так верите ли богу, намедни силою ворвался. Слышу – ломятся, а у меня этак трюмо, – ну я, делать нечего, залез туда, скорчился и сижу… Так что же: поискал он меня да подметил, видно, как харкнет за трюмо-то – прямо мне в рожу!..
Варравин. Ну!..
Тарелкин. Ну и плюнул. – Ха! что возьмешь-то? Вышел, подлец, в сени, да, не говоря дурного слова, и кухарке в рожу… ну помилуйте, ну, ей-то за что?
Варравин (берет со стола бумаги). Однако как же можно?
Тарелкин. Ну судите сами, ваше превосходительство, как же это можно? Так я к тому говорю: что же это за существование? Всякий и говорит-то тебе с омерзением. Ну помилуйте, это, почитай, первая вещь, до которой каждый добивается; ты что хочешь себе думай, а почтение мне окажи.
Варравин (уходя в кабинет). Ну это конечно, я с этим согласен, а почтение он таки окажи.
Тарелкин (следуя за ним). Да! А почтение ты мне, подлец, все-таки окажи…
ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ.
Квартира Муромских. Утро. Декорация первого акта, посреди комнаты стоит стол с бумагами.
Лидочка сидит за пяльцами.
Иван Сидоров выходит из кабинета
и поспешно перебирает на столе бумаги.
Лидочка. Чего ты ищешь, Сидорыч?
Иван Сидоров. Да вот, сударыня, записку, что писарь переписывал. Мы вот там (указывает на кабинет) с Кандид Касторычем весь кабинет изрыли.
Лидочка. Да вот она. (Встает и отдает ему бумагу .) Что вы делаете?
Иван Сидоров. С Кандидом Касторычем совет держим, сударыня, едет папенька ваш к князю подать ему записку; так толкуют теперь, как с этим лицом говорить надо.
Лидочка. Ах, Иван Сидоров, а мне сдается, что это добром не кончится; у меня какая-то тоска… Сердце ноет… Ну что же, папенька ездил к этому чиновнику?
Иван Сидоров. Ездил, сударыня.
Лидочка. Ну что же?
Иван Сидоров. Не сошлись. Да по правде сказать, как и сойтиться? Ведь не то что взять хотят – а ограбить. Народ все голь, живет хищением; любого возьмите: получает он от царя тысячу, проживает пять, да еще нажить хочет – так как тут сойтиться? Вот около нашей вотчины один, сударыня, судеец самым сверхъестественным грабительством – миллион нажил; купил пятьсот душ вотчину, два завода поставил. Так что ж? теперь, видите, пятьдесят тысяч рублей доходу получает, и стал уж он большой барин. Вот вы и судите, матушка, что́ один такой нечестивец на всю землю нашу соблазну делает!
Лидочка. Да, страшный свет.
Иван Сидоров. Теперь, матушка, из них всякий не то что на прожиток взять или бы благодарность какую: бог бы с ним, мы за это не стоим; а смотрит, чтобы сразу так цапнуть, чтобы, говорит, и себе было, и детки бы унаследовали. Ну и стало оно грабительство крупное, маховое; сидят они каждый на своем месте, как звероловы какие, да в свои силки скотинку божию и подкарауливают. Попадет кто – они вот этою сетью (указывает на записку) опутают – да уж и тешатся.
Лидочка. Точно сетью!.. Ах, Сидорыч, как у меня сердце-то ноет.
Иван Сидоров. Как ему и не ныть, матушка. Было на землю нашу три нашествия: набегали татары, находил француз, а теперь чиновники облегли; а земля наша что? и смотреть жалостно: проболела до костей, прогнила насквозь, продана в судах, пропита в кабаках, и лежит она на большой степи неумытая, рогожей укрытая, с перепою слабая.
Лидочка. Правда твоя. Я так иногда думаю: всего бы лучше мне умереть; все бы и кончилось – и силки бы эти развязались.
Иван Сидоров. Что вы это, матушка бога гневите. Посылает бог напасть, посылает силу, посылает и терпение.
Лидочка. Нет, Сидорыч, я уж слышу: ослабли мои силы, истощилось терпение, истомилась я! – только об том и молю я бога, чтоб прибрал бы он к себе мою грешную душу… Смотри – если я умру, похороните вы меня тихонько, без шума, никого не зовите, ну – поплачьте промеж себя… чего мне больше… (Плачет.)
Муромский (из кабинета). Иван Сидоров, а Иван Сидоров!
Иван Сидоров (торопливо). Извините, сударыня. Сейчас, сейчас! (Бежит в кабинет .)
Лидочка (одна). Я бы только хотела одного: чтобы и он приехал, – чтобы и он заплакал. – Ведь он любил меня… по-своему… нет! не любил он меня. Почему бы ему не прийти да не сказать, что вот ему деньги нужны! Боже мой – деньги! Когда я ему всю себя отдавала… и так рада была, что отдавала… (Плачет и кашляет .) Вот надеюсь, что у меня чахотка – а все пустое, никакой чахотки нет; а как бы хорошо мне умереть… благословить бы всех… Ведь вот что в смерти хорошо, что кто-нибудь – и ребенок и нищий, а всякого благословить может, потому отходит… я бы и его благословила… я бы сказала ему: вот моими страданиями, чахоткой… этой кровью, которая четыре года идет из раненой груди, я искупила все, что сделано, – и потому что искупила – благословляю вас… Я протянула бы ему руку. Он бросился бы на нее, и целый поток слез прошиб бы его и оросил бы его душу, как сухую степь, какую заливает теплый ливень!.. А моя рука уж холодная… Какие-то сумерки тихо обступили меня, и уже смутно слышу я: «ныне отпущаеши, владыко, рабу твою с миром» – я бы сказала ему еще раз… Ты… Мишель… прости… вот видишь там… (горько плачет) в такой дали, какую я себе и представить не могу, об тебе… об твоем сердце… буду я… мо… молиться. (Плачет.)