Страница 67 из 84
– Аниска! Аниска! – кричала толстенькая, черноволосая девушка, одна из бесчисленных дочерей купца Мелентьева. – Ох, что расскажу-то… Варька от офицера назад приехала!
Увидев Кольцова, она запнулась.
– Здравствуйте, Алексей Васильич!
Девушки примолкли и стали у дверей табунком, перешептываясь и фыркая.
– Иди, иди, Алеша! – бесцеремонно выпроводила Анисья. – У нас свои дела, девичьи… Иди!
4
Еще в Петербурге он стал покашливать. Сырая мгла столицы давила на грудь, затрудняла дыханье.
– Нет, Алексей Васильич, – заметил однажды Белинский, – не про нас с вами этот северный Вавилон…
В Москве, когда встречали у Боткина Новый год, Кольцов не поостерегся: разгорячась в жаркой зале, вышел на балкон прохладиться, а потом пролежал с неделю, и Кетчер пользовал его припарками и какой-то им самим составленной микстурой. Друзья хотели позвать прославленного московского лекаря, но Кольцов отказался:
– Не в коня корм! Все, как на собаке, заживет…
Придя от Анисьи в свою каморку, он почувствовал боль в груди. Потерев больное место, вздохнул, вскрикнул от боли и закашлялся. Красноватые потемки поплыли перед глазами. Тяжело дыша, подошел к окошку. У избы, где жили работники, дрались две собаки, работники, гогоча, швыряли в них палками. Над голыми деревьями сада летали вороны. Сгорбившись, медленно прошла от обедни мать. Он подумал о ней с нежностью, – ему было жаль эту измученную бессловесную женщину; однако горячей сыновней любви к ней он не чувствовал никогда.
«Боже мой, вот яма, вот тоска!..»
Оделся и вышел на улицу. Серый туман расползался над городом. Верхушка каланчи еле виднелась в безрадостном небе.
Было воскресенье.
Поев после обедни постных пирогов с грибами и луком, воронежские обыватели гуляли по Большой Дворянской. Кольцов углубился в свои невеселые мысли и, низко опустив голову, медленно брел по улице, не замечая знакомых и не отвечая на поклоны. Прохожие оборачивались, качали головами, глядели ему вслед. Кое-кто даже останавливался и, злобно ухмыляясь, бормотал:
– Ах, гордец! Щелкопер, писака…
«Варенька! – думал Кольцов. – Когда же это она приехала?» Он вспомнил московский маскарад, свою неожиданную встречу с ней. Серое домино манило и убегало, ускользая…
«Почему же от офицера? От какого офицера?» Мысли мучительно путались.
– Алексей Васильич! – рослый, круглолицый молодой человек в дорогой шубе шел навстречу, приветливо улыбаясь. – Что это вы, голубчик? На вас лица нету!
Кольцов остановился.
– Ах, Иван Алексеич! – сказал, узнав Придорогина. – Простите ради бога, задумался…
– Сочиняли что-нибудь, наверно? Помешал?
– Да нет, не беспокойтесь, – смутился Кольцов. – Так, нездоровится что-то, хожу, – места не найду.
– Давненько не видели вас. В Питере изволили быть?
– Да, и в Питере, – рассеянно ответил Кольцов.
– Знаете что? – останавливаясь и решительно беря Кольцова под руку, воскликнул Придорогин. – Я вашу меланхолию вмиг разгоню! Идемте к Добровольским, у них нынче чтение литературное, – поспешно прибавил он, видя, что Кольцов хочет отказаться. – А вам-то как рады будут!
5
У Добровольских бывали литературные собрания. Они, впрочем, ничем почти не отличались от обычных обедов, устраиваемых гостеприимными супругами: все тот же карточный стол, чай с закуской, и нескончаемые разговоры, сплетни и пересуды городских новостей. Литературная часть собрания состояла из чтения Дацковым сочиненной для «Губернских ведомостей» заметки о воронежском театре или какой-нибудь стихотворной безделки из альбома Ивана Иваныча Волкова, слывшего в Воронеже за стихотворца с направлением самым сатирическим, какому «не приведи господи на язычок попасть».
Когда Кольцов с Придорогиным вошли в гостиную, все уже были в сборе. Долинский мрачно сидел в углу, дымя неизменной трубкой; Волков рассказывал хозяйке что-то, видимо, не совсем пристойное: Эмилия Егоровна жеманно хихикала и хлопала веером по руке расходившегося анекдотиста. Чиновник казенной палаты Баталин, заложив руки за фалды мешковатого засаленного фрака, ходил по комнате. Это был неуклюжий человек с бугристой и словно заспанной физиономией, с жесткими волосами, растущими почти от сросшихся на переносье бровей. Некоторым образом он считал себя причастным к литературе: в «Москвитянине» иногда печатали его пустые и вздорные заметки под названием «Письма из провинции».
– Ба, ба! Кого мы видим! – восторженно приветствовал гостей Добровольский. – Алексей Васильич! Какими судьбами! Вот уж подлинно гость дорогой!
– Из Питера-с? – осклабился Дацков, придвигая свой стул поближе к Кольцову.
– Да, был и в Питере и в Москве, – сказал Кольцов.
– Ну что там литературные светила наши? – юлил Дацков. – Чай, всех повидали, всех послушали?
– Там у них сейчас в «Отечественных записках» Белинский коноводит, – мрачно заметил Долинский. – Он там всем киселя дает…
– Уж вы скажете! – прыснул Дацков. – В каком смысле киселя?
– Да в каком? В самом обыкновенном, – отрубил Долинский. – Под зад.
– Экой вы, Степан Яковлич! – Дацков потрепал по коленке Долинского. – Господин Белинский друг Алексею Васильичу, а вы этак…
– Да я ничего, – пустил дымовое облако Долинский. – Я попросту-с.
Разговор становился неприятным. Прелесть литературного собрания грозила омрачиться грубым и громким спором. Добровольский поерзал на стуле, переглянулся с женой и пригласил гостей к столу.
С минуту было тихо. Позванивали рюмки, стучали ножи. Баталин с Долинским выпили по второй и по третьей. Однако сидеть за столом и молча есть было неприлично. Придорогин решил поговорить о литературе.
– Сейчас, – начал он, обсасывая хвостик маринованной рыбешки, – сейчас вообще много журналов превосходных. Вон «Библиотека для чтения» роман госродина Кукольника печатает – огромнейшая вещь!
– Да, – сказал Кольцов, – вещь, ежели на безмене взвесить, действительно огромная. Зато и препустая. Редакция сделала большую ошибку, что печатает этот роман: «Библиотека» у всякого, даже у глупца, упала в мнении. Кто же нынче всерьез говорит о Кукольнике? Нам описание жизни нужно, натуральное художество… а то что же эти завитушки кукольниковские!
Баталин перестал жевать и внимательно прислушался.
– Нет, позвольте, – сказал, кладя вилку. – Я сам занимаюсь литературой. Я, ежели изволили читать, состою вкладчиком «Москвитянина»-с… И мне довольно странно слушать подобные суждения!
– Почему же странно?
– Да потому-с, что это очень легко взять и унизить великого писателя!
– Да вы что? – удивленно поднял брови Кольцов. – Это вы Кукольника, что ли, великим аттестуете?
– Да-с! «Рука всевышнего» – это великое создание великого человека-с! Ваш Белинский…
– Белинский не только мой, – возразил Кольцов. – Он всему русскому народу принадлежит.
– Это как понимать – народ-с? – с усмешечкой встрял Волков. – Народ всякий есть. Четырнадцатого декабря на Сенатской площади – тоже народ был-с… И мужик с топором против своего барина бунтует – и это народ? Не так ли?
– Конечно, – согласился Кольцов. – Это народ.
– Эх, господа! – воскликнул Добровольский. – Экие вы, право… Ну зачем святое искусство с презренной политикой мешать?
– Нет, позвольте-с, – не унимался Баталин. – Вон они сказали, – он указал на Кольцова, – описание жизни, натуральное художество…
– Ну, сказал, – нетерпеливо перебил его Кольцов.
– Так это как же понять-с? Это что ж, и как мужик квас хлебает, и как он лыко дерет – все натуральное художество?
– Да, – сказал Кольцов, – это все натуральное художество.
Он сильно закашлялся и схватился рукой за грудь.
– Ха-ха-ха! Ну, начудили ж вы, батюшка Алексей Васильич! – Волков снисходительно потрепал Кольцова по плечу. – Это вы ведь все с Белинского пересказываете! А вот мне приятель из Москвы писал намедни, будто славный наш актер Каратыгин пресмешные куплеты на Белинского сочинил…