Страница 62 из 84
он, увлекшись, несколько повысил голос, но, словно увидев перед собой Скалозуба и Фамусова, не понимавших его и не сочувствовавших ему, снова сдержал свой пыл и, пожимая плечами, закончил все с той же иронической улыбкой:
Слуги хотели убрать со стола, но хозяин замахал на них руками, и они отошли к двери и стали там, слушая Мочалова. А он уже читал свое любимое:
Он скрестил на груди руки и поднял скорбное лицо. Стихи звучали торжественно и печально. Все сидели не шевелясь.
В голосе его послышались рыданья, в страдальческом изломе поднялись брови, глаза наполнились слезами.
Он кончил, сел в изнеможении на стул и молча дрожащими руками налил себе вина.
6
После чтения Белинский сразу ушел домой. Хозяева пытались его удержать, но он решительно взялся за шляпу.
– Помилуйте! Да я и так сегодня весь день бездельничаю!
Стало тихо. Варламов в гостиной наигрывал какую-то печальную мелодию. Мочалов пил вино. Его лицо поражало болезненной бледностью, странной усмешкой кривились красивые губы.
Хозяева попробовали завязать разговор, однако он не получился; всех охватило чувство неловкости и напряженности. Кольцов пожалел, что остался, и решил незаметно уйти. В сенях его догнал Мочалов:
– Подождите, идемте вместе…
На улице накрапывал дождь.
– Экая весна мокрая, – заметил Кольцов.
– Да что ж мокрая, коли душа горит, – отрывисто засмеялся Мочалов. – Знаете что? Зайдем, выпьем чаю. Вот тут трактир есть порядочный… А? Зайдем?
В трактире его встретили почтительно, как старого знакомого. Слуга с поклонами провел в отдельную комнату и стал у двери, дожидаясь заказа.
– Вина! – приказал Мочалов. – Знаешь, какого.
– Как не знать-с! – расплылся половой. – А что, сударь, Ромашку не прикажете ль позвать?
– Потом, – махнул рукой Мочалов.
«Забыл, видно, про чай-то», – подумал Кольцов.
– Знаете ли вы, – разливая по стаканам вино, сказал Мочалов, – как я вам завидую?
– Мне? – смутился Кольцов. – Да почему же? Вы, Павел Степаныч, наверно, в шутку это…
– Какое в шутку! – Мочалов жадно выпил вино. – Я вам объясню сейчас…
Он замолчал, задумался. Все та же неопределенная, странная усмешка тронула его губы.
– Вот, мой друг, говорят: Мочалов велик, Мочалов потрясает сердца людей… Мочалова видят на сверкающей огнями сцене вдохновенного, пламенного. А кто знает его в тоске, в одиночестве? Я ведь, друг мой, и пьяный напьюсь, так в трактире толпа собирается: Мочалов пьян! Это вроде дарового представления, что ли…
Кольцов пристально поглядел на Мочалова. Тот нахмурился.
– Вот ты сейчас смотришь, – неожиданно перешел на «ты», – смотришь и думаешь: зачем он мне это говорит?
– Нет, – сказал Алексей. – Я не об том думаю… Нет страшнее демона одиночества, и коли вы, Павел Степаныч, испытали, так я понимаю это. Я сам…
– Друг ты мой! – воскликнул Мочалов. – Я как давеча глянул в твои глаза – ведь в первый раз тебя увидел! – так сразу и сказал себе: вот брат твой!
Он снова взялся за бутылку.
– Так о чем бишь я… – наморщил лоб. – Ты это хорошо сказал: демоны одиночества… Что им до того, что Мочалов час назад заставлял людей плакать! А может, это возмездие? В темной каморке обступят тебя тени сомнений, тоска схватит за горло, и вот ты, волшебник, гений, ты… плачешь. И вот тут-то, – зашептал таинственно, – тут-то, брат, и оказывается, что Мочалов беспомощен, как птенец, упавший из гнезда… Он одинок! И ему одно остается: либо петлю на шею, либо…
Мочалов отвернулся и выпил вино. В кабинет заглянул половой.
– Павел Степаныч, Ромашка спрашивает, песни будете слушать?
– Ладно, пусть придут, – кивнул Мочалов. – Так вот, Алеша… сказал я: завидую тебе. Никому никогда не признавался, а тебе признаюсь. В страшные минуты разлада с жизнью руки тянутся к перу… И что же? Серые, дряблые строчки ползут, как черви. Стих тяжелый, путаный, тянется, тянется – и нет уж ни огня, ни страсти. Сердце остыло. А ты…
Он не договорил. Со смехом и шумом, позванивая гитарами, в кабинет ввалились цыгане. Красивый молодой цыган в алой рубахе и в черном, с дутыми серебряными пуговицами жилете поклонился так, что длинные волосы упали на лоб и закрыли лицо.
– Здравствуй, Роман! – сказал Мочалов. – А где ж Дунюшка?
– Сердечко мое! – бренча монистами, поклонилась одна из цыганок. – Не признал свою Дунюшку?
Слуги внесли стулья, цыгане расселись вдоль стен. Роман взмахнул гитарой, топнул, и четверо гитаристов ударили по струнам.
низким, как гитарная струна, голосом запела Дуня.
Звенели гитары с красными и черными бантами на грифах. Роман, притопывая ногой, ходил перед сидящими хористами; хриплыми гортанными голосами женщины подхватывали припев:
Кольцову, не раз ночевавшему в степи у таборных костров, были удивительны эти наряженные и как будто не настоящие цыгане. Они, может быть, даже показались бы ему и смешными, да то, что красивую цыганку звали Дуней, и то, с какою страстью она пела полную любовного отчаянья песню, – все напомнило ему юность, цветущие вишни, рассвет на высоком бугре возле Каменного моста, легкие хлопья тумана над рекой…
Он вздохнул и опустил голову.
Глава пятая
Опять в глуши, опять досуг…
Нет, это, точно, не она!
Напрасны сердца ожиданья,
Разочарован, все мечтанья,
Минуты проклинаю сна
И повторяю, что она
Не для меня здесь создана.
1
Когда вдали завиднелась белая, со сверкающим крестом козловская колокольня, Сребрянский, ехавший до тех пор с видом покорного безразличия, оживился. Он то и дело узнавал те лесочки и озерца, где с кошелкой для грибов или самодельным корявым удилищем бегал еще босоногим мальчонкой.
– Вон, вон! – указывая куда-то, вскрикивал Сребрянский. – Вон речка-то… видишь? А вон мельница показалась, во-о-н за теми осинками… Да куда ж ты смотришь, экой какой бестолковый!
И хотя Алексей не видел ни речки, ни мельницы, он притворялся, что видит их, и вслед за своим другом восторгался красивыми козловскими ландшафтами.
В Козловку приехали вечером. Было тихо, стадо уже пригнали, но пыль все еще висела над белыми, прячущимися в садочках хатами. Возле маленького, под соломенной крышей, старого домика, еле видного из-за густых веток буйно разросшейся сирени, Сребрянский велел остановиться.
– Блудный сын! – смущенно улыбнулся он, с трудом вылезая из тарантаса.
Поддерживая Сребрянского, утомленного дорогой, Кольцов вошел с ним в низенькую дверь домика. В крохотных чистеньких комнатках пахло какими-то травами, ладаном, лампадным маслом, свежим тестом и еще чем-то, напоминающим запах старых книг.