Кратер Эршота

— Что же нам делать? — спросил я.

— Надо заметить место. Но как? Мы сами не знаем, где находимся. А разыскать на огромных просторах севера одну долину с маленькой речкой гораздо трудное, чем найти иголку в стоге сена…

Подумав, мы решили сделать короткую остановку, чтобы подняться на ближайшую гору и на её вершине сложить из камней знак. Все-таки легче будет потом найти. Пусть мы потратим несколько часов. Кстати, с высокой горы мы лучше определим свой маршрут.

Ущелье, по которому мы поднимались в гору, оказалось бесснежным. Видно, ветер здесь дует временами с бешеной силой и сносит все на свете. Сперанский шёл по камням впереди меня и что-то высматривал, примерялся. Наконец он поднял один камень, потом другой и дал мне. Поражала их тяжесть.

— Знаешь, что это? Руды. Редкие руды, за обладание которыми так часто дерутся целые нации. Оловянные и свинцовые руды. Какое богатство! Понимаешь, здесь рудники на самой поверхности земли. Бери только и вывози… А вот снова золото, теперь уже не в песке, а — смотри, смотри, Никита Петрович! — в камне, в чистом камне!

Я смотрел и первый раз в жизни видел: в белом камне на свежих изломах чуть желтеют раковины, жилки. Какая сила вбрызнула в твёрдый камень этот драгоценный металл?..

Мы всё-таки добрались по ущелью до вершины и сложили здесь большой каменный столб. Узкая часть его в виде указки повёрнута в сторону рудного ущелья.

Сделав важное дело и хорошенько осмотревшись, мы снова пошли на юг.

В тот же день на огромном плато, куда вывела нас наша дорога, мы увидели горных баранов. Они паслись, разгребали мелкий снег и доставали из-под него сухую траву. Мы увидели их прежде, чем они нас. Осторожные животные не могли почувствовать опасности, ветер дул к нам Началась охота, ибо запасы наши подходили к концу. Сперанскому удалось подползти на выстрел и он ранил одно животное. Стадо умчалось с быстротой ветра. Раненый баран отстал. Он бежал все тише и тише. Мы шли за ним, постепенно сближаясь. Но вот он спрыгнул в ущелье и исчез из вида. Мы поспешили и также спустились вниз. Но в узком ущелье барана уже не было, он словно в воду канул. Ущелье хорошо просматривалось в обе стороны. Мы обыскали все укромные уголки, заглянули во все щели. Ушёл!

— Здесь! — послышался крик Володи, и он позвал меня.

Я увидел: Сперанский стоял перед узкой расщелиной в отвесной стене. Пятна крови алели на снегу у входа. Ясно, что баран ушёл в пещеру. Тогда Сперанский пошёл за ним туда. Я остался у входа. Но скоро он вернулся.

— Проход довольно глубокий. Нужен какой-то факел, очень темно…

Я срезал пучок стланика, связал его и зажёг. Кедровник горит очень хорошо, даёт спокойный светлый огонь и мало дыма. Володя взял в левую руку горящие ветки, перекинул ружьё в правую, одобрительно улыбнулся и шагнул в темноту…

Таким он и остался в моей памяти до последнего моего часа: заросший, с глазами, возбуждёнными охотой, и улыбающийся. Больше я его не видел и, конечно, уже не увижу.

Я ждал десять, пятнадцать минут. Тишина. На душе стало как-то неспокойно, словно перед большой бедой. Тогда я вооружился другим факелом и шагнул в пещеру. Она расширялась и чёрным зевом уходила в глубь горы. Несколько минут я шёл по проходу. Потом остановился, крикнул. Прислушался. Тихо. И вдруг где-то там, в далёкой черноте, раздался выстрел, вспыхнул яркий огонёк. И тут же грохнул обвал. Из глубины пещеры вылетел плотный клубок пыльного воздуха и ударил мне в лицо. Факел мой погас. И опять наступила тишина, глубокая, мёртвая, как в могиле. Темень и тишина. На четвереньках, задыхаясь от пыли, выполз я обратно. Руки у меня дрожали. Случилось что-то страшное, непоправимое. Но что? Снова торопливо сделал факел и опять пошёл в темноту. Через триста — триста пятьдесят сажен пещера заканчивалась. Её загораживала свежая на изломе каменная стена, без единой трещинки или щели. Дальше хода не было. Мой друг остался по ту сторону. Я понял все: произошёл подземный обвал. Видно, Сперан-ский настиг барана, выстрелил и звука выстрела оказалось достаточно, чтобы рухнул свод…

Сперанский погиб при обвале или заживо погребён. У меня похолодели ноги, в голове все смешалось, и я потерял сознание.

Но смерть не пришла ко мне в тот ужасный день. Остался я жив и на другой, и на третий день, в течение которых я из последних сил облазил окрестные горы, в тщетной надежде найти второй выход из пещеры. Пытался долбить своим топором осевшую глыбу. Стучал, прислушивался. Ответа не было. Мёртвая тишина. Зна-чит, конец.

На третий или четвёртый день, обессиленный, опустошённый, побрёл я одиноко по нашему маршруту на юг.

Не стану описывать всего ужаса одиночества, безысходности и отчаяния, охвативших меня после трагичес-кой кончины Владимира Сперанского. Я не шёл, а брёл, передвигал ноги, только чтобы не замёрзнуть. Смерть уже витала надо мной, и я не боялся её. Одинокий человек на севере — не жилец на белом свете. Так прошло четыре или пять дней. Внезапно кончились горы. Я вышел в большую долину, набрёл на широкую реку, незамерзающую в стремнине даже зимой, и пошёл по её течению вниз, уже не надеясь ни на что. За спиной у меня болталась пустая торба. Ружья не было. В довершение ко всему я попал в наледь, провалился вместе с лыжами по колени в воду и скоро почувствовал, что ноги мои замерзают. Конец…

Я сел на снег и, кажется, заплакал.

И тут сквозь мутную пелену слез я увидел идущего ко мне человека. «Начинается галлюцинация», — подумал я, закрыл глаза и лёг на спину. Но когда снова открыл веки, то первое, что увидал, — это доброе лицо старого якута, склонившегося надо мной. Именно здесь меня нашёл Гавриил Протодьяконов, в яранге которого я дописываю сейчас последние строки…

Остальное уже неинтересно, Гавриил, ни слова не говоря, перенёс меня в свою ярангу, отогрел, накормил. Но все его усилия тщетны. Воля к жизни сломлена с гибелью моего верного товарища. Ноги отморожены, и гангрена — этот неизбежный спутник глубокого обморожения — медленно, по верно подбирается к моему сердцу.

Может быть, моя короткая повесть о неудавшемся походе двух людей дойдёт когда-нибудь до товарищей. Мне, лежащему на ложе смерти, хочется надеяться, что наша гибель все же не окажется бесплодной. Мы погибли, но вырвали у природы одну из её бесчисленных тайн. Пусть наше открытие пойдёт на благо свободной социалистической России, революционному народу, празднующему теперь свою утреннюю зарю.

… Ищите каменный столб на горе к северу от Золотой долины. Ищите пещеру Сперанского… Прощайте, товарищи! Да здравствует дело рабочего класса!

Усков закрыл дневник. Все молчали. Всех взволновала история двух большевиков, трагически погибших вда-ли от людей в те самые дни, когда над страной всходило солнце революции. Не довелось им своими глазами увидеть победу народа, за освобождение которого положили они свои жизни. Костёр догорал. Он оброс серым пеплом и вскоре погас.

— Ну, что ж, похороним его, — негромко сказал кто-то.

Борис и Петя нарвали свежей травы, обложили тело.

Любимов закрыл гроб крышкой, взял свою лопату и, отойдя немного в сторону, стал рыть могилу. К нему присоединились остальные. Сменяя друг друга, они быстро вырыли яму, осторожно перенесли гроб на новое место, спустили на верёвках и, по русскому обычаю. кинули по горсти земли. Застучали лопаты. Скоро на месте покинутого стойбища вырос свежий холмик. Из нескольких лежавших поблизости брёвен соорудили памятник в форме пирамиды. Одно бревно Любимов обтесал, на южной стороне вырезали надпись:

Никита Петрович Иванов, рабочий Путиловского завода в Петербурге, верный сын рабочего класса, член партии большевиков с 1903 года. Родился в 1866 году, умер в январе 1921 года. Спи с миром, дорогой товарищ!

Геологическая поисковая партия 14-бис треста «Сев-строй».