Страница 43 из 69
Через месяц и две недели вместо горба в его спине ощущалась лишь небольшая сутулость. И внешне Любомир стал совсем другим человеком. Он прибавил в росте целых две пяди и ещё продолжал расти. Прозора гордилась Любомиром, как если бы за это время она его родила и выносила.
— Ты теперь — моя вторая мать, — дрогнувшим голосом сказал ей Любомир, — ибо вторую жизнь мне подарила. Я ведь уже хотел…
— Знаю, — кивнула Прозора, — потому и взялась тебе помочь. Обещай мне: что впредь с тобою ни случится, никогда о таком богопротивном деле думать не станешь. Я тебя как мать заклинаю.
— Клянусь! — Он помолчал и нерешительно спросил: — Когда домой-то отпустишь?
— При ровной спине, — сказала она, и Любомиру не захотелось ей возражать.
Прошло ещё две недели. И как раз сегодня случился спор между Неумехой и её учительницей, полностью ли выздоровел Любомир?
— Пусть ещё повисит! — упорствовала Прозора.
— Скоро его спина станет в другую сторону выгибаться! — не соглашалась Неумеха.
— Да как ты смеешь! — возмущалась знахарка-врач. — Вспомни-ка, кто Любомира лечит!
— Ты, матушка!.. Но и я.
И Неумеха ловко увернулась от подзатыльника, которым хотела наградить её хозяйка.
Любомир как раз стоял на крыльце и все слышал. Чего они спорят? Знали бы, что он уже решил для себя: завтра! Завтра он отправится домой, никого более не утруждая. И будет с тайной гордостью глядеть в изумленные и радостные глаза своих домочадцев…
Задумчивый взгляд юноши неожиданно оживился: перед ним явилась женщина, одетая в длинный чапан, из-под которого выглядывали тонкие шальвары, и закутанная в шелковое покрывало. За руку женщина держала маленького мальчика, голова которого была по-восточному обернута чалмой, а лицо самое что ни на есть русское, с белесыми бровками и круглыми, как у совенка, глазами. Еще один ребенок был привязан к груди женщины…
Откуда она взялась? Любомир хотел спросить, не ищет ли она кого-нибудь, так как она оглядывалась вокруг, жадно и любовно, словно видела перед собой то, о чем долго мечтала.
Наконец она облегченно вздохнула и откинула с лица покрывало. Перед Любомиром стояла сгинувшая, как считали, в монгольском плену его родная сестра Анастасия!
Глава тридцать девятая. Тяжесть прозрения
Конь под Аваджи оскальзывался на размякшей от осенней распутицы дороге. Как были непохожи урусские земли на привычные степные, сухие и песчаные!
Слишком жирная здесь земля. Зачем такая джигиту, который рождается и умирает в седле?
Дождь моросил мелкий, нудный. От него одежда промокала насквозь, живого места не оставалось. Аваджи казалось, что он уже живет в воде, как урусские зеленые лягушки…
В такую погоду хорошо сидеть в теплой сухой юрте, посреди которой горит круглая, вылепленная из глины печь. Жена хлопочет, готовя обед, проходит мимо и будто невзначай касается твоего плеча. Ей тоже отрадно присутствие рядом любимого мужа и отца её детей.
Ульдемир, конечно, подрос. Сейчас он уже не ковыляет, а бегает по юрте, пытаясь добраться до материнской шкатулки с драгоценностями.
Ойле сидит в подушках. Улыбается матери и брату…
Картина, нарисованная воображением Аваджи, встала перед ним так отчетливо, что он тяжело вздохнул. Никто его вздоха не услышал. Хлюпанье копыт вязнувших в грязи конских ног заглушало все звуки.
Как непохоже сейчас их войско на войско победителей! Кажется, они навечно застряли в этой чавкающей грязи. Огромный обоз с награбленным добром отстал от основного войска чуть ли не на целый переход.
На душе у Аваджи скверно, как никогда. С ним произошло страшное: он перестал получать удовольствие от своего ремесла.
Правду говорят поэты: любовь размягчает сердце. С некоторых пор юз-баши уже жалел, что не смог вовремя остановиться. Разве так важно, сколько у них с Аной было бы денег? Не хватило бы на табун лошадей — купили бы отару овец. Разве можно за деньги купить счастье для своей семьи?
Теперь его добра уже хватит и на табун, только вот когда он доберется до своей юрты? Да и цела ли она? А если Ана говорила правду о своих предчувствиях и о том, что хан нарочно отсылает его прочь?
Глупый баран! Осталось только шею свою под нож подставить! Разве он должен был думать о том, как лучше приказание светлейшего исполнить? Семью надо было спасать! А он испугался презрения товарищей…
Нет, не думать об этом! Даром, что ли, везет он с собой чувал (Чувал большой мешок (тюрк.).), полный богатой добычи? Сейчас главное — добраться до куреня Тури-хана, где стоит и его юрта, забрать жену, детей… Опять! Ведь только сбежав как вор, он может где-то вдали наслаждаться семейным счастьем. Просто так из войска никто его не отпустит…
Но тут впереди случилась неприятность: лошадь одного из джигитов угодила ногой в нору суслика и сломала ногу. Она грузно рухнула наземь, придавив собой всадника.
Идущий следом конь шарахнулся в сторону. Наездник не упал, зато вылетел из седла другой, задремавший от усталости. Отпрянувший конь задел его коня крупом…
Началась свалка, и Аваджи, оставив неприятные мысли, поскакал туда наводить порядок.
Воины роптали. Но железная дисциплина, которую поддерживал ведущий это крыло батыр Джурмагун, помогла избежать серьезных волнений.
Теперь уже не только полководцам Бату-хана, но и обычным юз-баши вроде Аваджи, было понятно, что не удастся с наскока покорить урусов, лишь пригрозив им истреблением.
Случались на пути монголов города, откуда навстречу им выходили с хлебом-солью, но таких было мало. Остальные бились до последнего воина.
Напрасно молодой чингизид Батый, как звали его урусы — а исполнилось ему всего девятнадцать лет, — по совету полководцев приказывал вырезать в непокорных городах всех от мала до велика. Страшная весть о беспощадности нехристей летела впереди их огромного войска, урусы содрогались от ужаса, но продолжали сопротивляться не на живот, а на смерть.
Этой поздней осенью монголы возвращались обратно. Они не захотели идти в глубь северного урусского края с его непроходимыми лесами и топкими болотами.
Багатур Джурмагун хотел к зиме привести свое войско назад в Мунганскую степь — привычную «кормушку» монголов, но, похоже, его планам не суждено было исполниться.
Монголо-татарское войско вязло на тяжелых размякших дорогах и теряло дни, недели на преодоление глупого сопротивления урусов.
Так думал Аваджи. Как воин он понимал непокорных, но и жалел их, потому что знал, как много урусских городов погибло от того, что князья то один, то другой — думали не о народе, а о себе, мечтая или поиметь выгоду от того, что терял силу сосед, или помня о каких-то там своих обидах. Получалось, что урусы бились не все вместе, а как бы каждый за себя. Потому монголы и побивали их числом. Не объединившись, урусы не могли стать для них серьезной силой.
Наконец, похоже, влага в небесных сосудах иссякла. Северный ветер собирал обрывки туч, точно овец, в огромные стада и гнал их прочь, к югу. Следом за ним шел мороз.
Теперь по утрам, для того чтобы напиться, монголам приходилось в сосудах с водой разбивать все более толстую корку льда.
Вскоре войско вышло на равнину, и теперь перед ним открылся город. Судя по всему, он был не очень большой, но хорошо укрепленный.
Как было и принято у монголов, Джурмагун отправил к городу своих посланников, требуя от сидевшего здесь князя десятую часть того, что было в городе: "в людях, в лошадях и во всяком…"
Князя не смутила ни численность монгольского войска, ни малость, по сравнению с ворогом, его дружины. Ответил он послам просто:
— Когда нас в живых не будет, придете и возьмете!
Для Аваджи, как и для остальных монгольских багатуров, название города — Лебедянь — ничего не значило. Он даже не догадывался, что его жена родом отсюда.
Аваджи пытался уверить себя, что если о прошлом не говорить, то его и легче забыть. Его жена живет с детьми в степном ортоне… А если нет?