Страница 28 из 74
Увидев шагнувшую к нему Дануту, Семен испугался лишь в первую секунду. И тут же овладел собой. Самоуверенно протянул:
— Скажи на милость! Госпожа офицерша… Пощечину она нанесла с такой силой, что голова Чебурнова почти легла на плечо. И второй удар был не менее хлестким. Всю ненависть, все презрение к мерзавцу вложила в эти пощечины. За тем и пришла.
Конвоиры удержали ее, усадили. Выбежал Сурен, за ним Андрей. Данута старательно поправляла юбку, лишь бледность выдавала, что переживает она.
Семен хватал воздух открытым ртом.
— Ну, госпожа Зарецкая, это тебе вспомнится… Конвоиры втолкнули его в кабинет.
— Зачем ты?… — укоризненно спрашивал Андрей. — Я понимаю, но тебе же нельзя волноваться!
— Ты ступай. Я подожду здесь. Все хорошо, не беспокойся… — с трудом произнесла она. — Я не волнуюсь. Напротив, совсем спокойна. Удо-влет-во-ре-на, — по слогам произнесла она.
Семен Чебурнов уже стоял в кабинете. На Зарецкого он глядел с вызовом. Нагловатое лицо его горело. Заработал…
— Чего не поздоровался, чекист? — громко спросил Сурен. — Или вы не знакомы?
— Непонятно мне, товарищ комиссар, как вот этот… — он кивнул в сторону Андрея. — Не ждал не ведал, что встрену. Пощадили, выходит, живым оставили их благородие? А пошто не шлепнули?
— Свидетель нужный, вот и не шлепнули. Много знает.
— Супротив кого же свидетель, позвольте спросить?
— Здесь вопросы задаю я, Чебурнов. Первый вопрос: где сегодня обретается твой хозяин полковник Улагай?
— У меня хозяев немае. Я сам себе хозяин. Что касаемо Улагая, знать не знаю и не хочу об ём говорить. Контра. Одна шайка-лавочка вот с этим.
— Но ты служил у этой контры? Сперва в Лабинской. Потом в Суворово-Черкесском. И на фронте. Так где же он сейчас?
— Не могу знать. Все мы служили их благородиям. Под нагайкой. А ноне наше время, мы сами подвиги делаем.
— Ну, твои подвиги, Чебурнов, у меня записаны. Вот один из них: в июне 1918 года ты вместе с Улагаем расстрелял в хуторе Шабановском семерых активистов Советской власти. Их фамилии…
О, как мгновенно изменился в лице Чебурнов! Ноги не удержали его, сел. Лоб покрылся крупными каплями пота. Давно забытое, считал.
— Далее. — Сурен посмотрел на него. — Во время поиска казацких сокровищ в Фанагорийской ты зарубил на глазах семьи красного казака Бережного. Свидетели
живы, я их уже вызвал для опознания. И наконец, ты оклеветал Зарецкого. Ты боялся его. Он знал о твоей тесной связи с Улагаем. Так?
— Наговоры все. Вранье, — хрипло выговорил вконец раздавленный Чебурнов. — А ты… Не в последний раз встретились! — И с ненавистью глянул на Зарецкого.
Сурен кивнул конвоирам, и Семена увели.
— Каков? Тут у меня лишь немногое из того, что наделал этот мерзавец. Но он получит свое. А ретивый командир, что пошел на поводу у Чебурнова, разжалован и уволен из ЧК. Так легко поддаться на провокацию!..
Андрей Михайлович молчал. Сурен подошел к нему, обнял за плечи.
— Поезжайте-ка вы домой, Андрей Михайлович, и беритесь за свое благородное дело. Все в прошлом… Если будут осложнения, немедленно сообщите мне. Все, что я узнаю о Кате и Саше, тотчас передам вам. Слово друга!
Андрей пожал ему руку и шагнул к двери. Через несколько дней Зарецкие уехали в Псебай. Возле армавирского вокзала их встретил Шапошников.
— Звонил твой друг Сурен. Сказал, что вы поехали. Ну вот я… У меня отличный экипаж. Идемте. Так-то веселей, когда вместе.
В тележке Христиана Георгиевича под сеном лежали две винтовки. Одну он протянул Андрею:
— Узнаешь?
Это была старая винтовка Зарецкого.
— Между прочим, отыскали и Куницу. Она стоит у вас в конюшне. А вот новость не очень приятная: Семка сбежал…
— Чебурнов?! — Андрей Михайлович даже отшатнулся.
— В местном ЧК только что депешу получили. Его вели ночью с очередного допроса на Дубинку. У карасунского перехода изловчился ударить конвоира, выхватил винтовку и заколол другого. Бежал в парк, оттуда к реке, переплыл Кубань, ну а дальше — ищи-свищи. Лес!
Данута презрительно сощурилась. Андрей промолчал. Понял, почему Шапошников прихватил с собой винтовки.
— Ладно, — сказал он как можно спокойнее. — Нам к неожиданностям не привыкать. Что с нашими делами по заповеднику?
— Кажется, удалось. Есть постановление ревкома. — И победно посмотрел на Зарецкого.
— А Постников?
— Скоро приедет к нам. Так сказал при встрече, когда я отговаривал его от этой поездки. Куда там!..
Здесь нам нужно привести несколько строчек, которые Андрей Михайлович написал, видимо, в первые дни по возвращении домой. Конечно, он сразу же встретился со своими друзьями по охране зубров — Телеусовым, Кожевниковым и другими. Они рассказали не только о зубрах, но и о положении на Кубани.
Гражданская война подходила к концу, белые войска оставались лишь в Крыму.
Но зато на Кавказе контрреволюция не утихала. И в предгорьях, и в степной Кубани, где генералы терпели полное поражение в открытом бою, началась борьба тайная, еще более жестокая и изуверская. Об этой войне Зарецкий довольно скупо рассказал в своей синей тетради, отметив только самые важные события, так или иначе связанные с судьбой заповедника и зубров в нем.
Вот одна из таких важных записей, которая одновременно свидетельствует об упадке духа у всегда боевого и решительного человека.
«Зубров удалось насчитать всего шестьдесят шесть голов. Пусть не все попали на глаза егерям. Но так мало!.. У нас осталось лишь два стада, которые бродят теперь между Кишей и Лабёнком. Именно бродят. Они не в силах остановиться подольше на излюбленном пастбище. Повсюду их стерегут винтовки. Они в осаде. И нам очень трудно сберечь это сокровище природы.
Тяжелая зима унесла весь молодняк. Он погиб от бескормицы, переходов по глубокому снегу, через коварные реки и перевалы. А весной в горы нахлынули вооруженные браконьеры из голодных станиц. Более того, леса на Урупе
и Большой Лабе оказались под контролем бело-зеленых банд. Зубров там уже нет. И хода туда для нас нет. Шкуро, Улагай и Козликин владеют заповедными местами к востоку от Псебая.
Итак, в центре намеченного заповедника осталось только шестьдесят шесть зубров. Убережем ли?!»
Теперь о событиях конца двадцатого года и далее.
Прежде всего, о Зарецком.
Сказать, что он, вернувшись к семье, остался таким же, каким был в драматический день отъезда на Кишу, значило бы сказать неправду.
Последующие события сильно повлияли на него.
Андрей Михайлович поразил домашних своей сосредоточенной молчаливостью, чрезмерной сдержанностью. Он мог, и час и два сидеть, слушать милую болтовню сына и не вымолвить ни слова. На вопросы Мишаньки не отвечал, лишь поглаживал его по мягким русым волосам или осторожно касался губами лба, щеки и задумчиво, еле заметно улыбался. В такие минуты глаза его влажнели. Свидетельница подобных сцен бабушка Софья Павловна тихо уходила, прижимая платок к глазам.
Андрей Михайлович недобро сводил брови, если его просили рассказать о подробностях. Он старался уйти от любопытных, всякое многословие его раздражало. Полюбил одиночество. Данута, не сводившая с него глаз, однажды видела, как он остановился у старого дуба, осторожно погладил его корявую кору и прижался щекой к теплому стволу. Так и стоял, греясь у вечного дерева. Походив по лесу за огородом, возвращался и молча брался за топор, рубанок, поправлял изгородь, сарай — все обстоятельно, с мужицкой неторопливостью и с неотвязной какой-то думой.
Просыпаясь ночью, Данута могла увидеть его лежащим с открытыми глазами, устремленными в пустоту.
И Шапошников, и Телеусов, частенько навещавшие Псебай, своими рассказами лишь на короткое время выводили Зарецкого из угрюмой замкнутости. Он задавал два-три вопроса, но не загорался, как прежде, не сопереживал. Лишь редко и глубоко вздыхал.
Шел ему тогда тридцать четвертый год. Время наибольшего расцвета личности.