Маленькие человечки

– Пока таблетки помогают тебе, но это долго не продлится, – сказал Уоринг. – С таким сердцем, как у тебя. Мое-то в порядке. Это сказал Готтлейб. У меня еще есть впереди несколько лет. А все потому, что я слежу за собой.

– Так же, как Джек… – Она тяжело дышала.

– Конечно, я переживу тебя. И у меня будет хоть немного спокойствия перед смертью.

Сначала он решил, что это – очередной приступ кашля, но потом понял: ее огромное тело содрогалось в приступе ужасного смеха.

– Давай, смейся, – сказал Уоринг. – Пусть у тебя случится сердечный приступ. Меня это очень устроит.

Ей удалось взять себя в руки.

– Кстати, для тебя есть две новости из больницы. Первая – что у Джека легкий приступ стенокардии, он хотел, чтобы ты пришел навестить его. Вторая – чтобы ты не беспокоился. У него случился еще один приступ, более сильный. – Ее глаза смотрели на него, стиснутые жировыми складками, рот скривился в улыбке. – Он умер час назад. – Она зашлась смехом и начала раскачиваться из стороны в сторону. – Не обращай внимания, мой сладкий ягненочек. У тебя еще есть я.

Ханни сидела на кровати и дрожала. Все казалось таким явственным – холодное серое небо и колючий ветер с востока, проволока и башни, длинные бараки и масса лиц, искаженных холодом и голодом, унылых, смирявшихся со своей судьбой. И его испуганные глаза, смотревшие на черную с серебром форму. Боль, которая разрывала ее сердце… Кошмар? Но такой реальный. Стефак тоже встал и теперь смотрел на Ханни. Она решила, что разбудила его своим криком, и попробовала улыбнуться.

– Все в порядке… – Она попыталась успокоить его.

– Что ты здесь делаешь? – Его голос дрожал. Она ничего не поняла и направилась к нему.

– Стефан…

Он остановил ее жестом: его рука поднялась, чтобы отразить удар или ударить первой.

– Они повесили тебя, – сказал он. – Я читал об этом. Не тогда, позднее. Некоторые англичане были против. Они не так вешают. У них все быстро: узел веревки разрывает шейные позвонки, когда ты падаешь. А это была медленная смерть – удушение в петле. Пять минут агонии, может, больше. Но все равно недостаточно медленно. Ты слышишь? Недостаточно медленно…

Он глубоко вдохнул воздух, всхлипнул и вздрогнул всем телом, закрыл лицо руками, и она увидела, что он плачет. Его трясло как в лихорадке. Она попыталась подойти к нему, но, заметив это, он закричал:

– Оставайся там! Не двигайся! – Он замолчал, тяжело дыша, а потом опять заговорил: – Тогда в последний раз, в камере, мы говорили о маминых деньгах. Ты сказал, что это чистые деньги, и она бы хотела, чтобы они достались мне. Но дед столько же оставил тете Хильде, и что случилось? Она потратила их, причем все, когда дядя Пауль заболел. Он не разрешил ей обратиться к тебе за помощью, а у них ничего не было отложено на черный день – ему не давали продвигаться по службе, когда он отказался вступить в партию. Стефан снова замолчал. Его глаза были прикованы к ней, лоб покрылся испариной.

– Я плохо помню дядю Пауля, – сказал он. – Он почти никогда не появлялся у нас после того, как Гитлер пришел к власти, не так ли? Но я помню, как он приезжал к нам предыдущим летом и как я тихонечко сидел в уголке и слушал ваш спор. Я опаздывал на встречу с другими мальчишками – мы собирались идти купаться, – но хотел послушать вас. Я видел, что он слабый человек – и телом, и духом. А в тебе была сила. Мне исполнилось всего десять лет, а я уже понимал это. Он рассердился, а ты нет, потому что был уверен в себе. А я сидел и слушал и благодарил Бога, что я твой сын, а не его.

Лицо Стефана покрылось потом, он вытирал его тыльной стороной ладони.

– Нет чистых и грязных денег. Есть только люди. И я не чист, потому что ты был таким. Они повесили тебя, а должны были заодно и меня повесить, потому что все, что ты представлял из себя и что принадлежало тебе, – мое. Все. Все!

На его лице было отчаяние, которое она видела сквозь колючую проволоку, но здесь их ничто не разделяло. Она пошла к нему, но он закричал:

– Стой! Или теперь я тебя задушу.

Она шла к нему, раскрыв объятия.

– Стефан. Это Ханни. Я люблю тебя, милый.

Он не двигался, а ждал, пока она подойдет. Потом он схватил ее за гордой сжал изо всех сил. Она начала задыхаться, тело ее дрогнуло, в ушах послышался звон. Сквозь него звучал голос Стефана:

– Только грязные люди! И грязь переходит из поколения в поколение. Но здесь все кончается. Ты думаешь, я мог иметь детей, сыновей, после того, кем был ты и кем был я? Но все кончается! – Кончается!

Ее поглотила не тьма, а ужасный шум в голове. Позднее наступила; тишина. Когда Ханни приоткрыла глаза, появился свет. Она думала, что его руки все еще сжимают ее горло, но это была всего лишь боль. Она сглотнула, и боль усилилась. Ханни открыла глаза и с трудом поднялась на ноги.

Стефан сидел на своей кровати, уставившись в стену. Ей было больно говорить, но все равно она сказала:

– Стефан….

Он не слышал ее. Шатаясь, Ханни подошла к нему и положила руки на плечи. Он не сопротивлялся. Она погладила его лицо. Он оставался безучастным и сидел неподвижно. Ханни опустилась на кровать рядом и положила голову ему на плечо.

Они долго оставались в таком положении, пока он не заговорил. Он назвал ее по имени и, не обращая внимания на боль, она ответила ему.

– Я убил тебя, Ханни, – сказал он.

– Нет, нет! Я жива. Посмотри.

– Я видел, как ты лежала там. Я убил тебя, как он убивал всех остальных. Только одно: убийство. Я мельче, чем он. Но одного убийства достаточно.

– Дотронься до меня, – попросила она. – Почувствуй меня. Я здесь, рядом с тобой.

– А теперь ничего не осталось. Я ничего не слышу, ничего не вижу. Но все еще существую. Почему я существую, Ханни? Ты умная, объясни мне.

Она попыталась обнять его и почувствовала, что тело Стефана словно окаменело.

– Прости меня, – попросил он.

– Мне не за что тебя прощать. Я люблю тебя.

– Прости меня. Иначе я проклят.

Она заплакала.

– Я прощаю тебя, – сказала она. – И все другие прощают, все. Софии Рут, Ивчини Эстер. И тетя Мириам, и тетя Сара, и тетя Ева. Они все прощают тебя. И я люблю тебя. Я люблю тебя!

– Тьма, – снова заговорил он. – Нет ответа, нет звуков, кроме моего собственного голоса. Ничего… Я даже своего тела не вижу. Я ничего не вижу, ничего не слышу, ни до чего не могу дотронуться. Но я продолжаю жить.

– Я здесь, и я люблю тебя, – сказала она в слезах.

– Прости меня. Только прости! – закричал он.

Небо потемнело, когда они отходили от дома, держась за руки. Разноцветные огни сменились обычными звездами, на востоке показалась яркая полоса – это поднималась луна.

– Кажется, представление закончилось, – сказал Мэт. – Хочешь вернуться в дом?

– Нет, – покачала головой Черри. – Давай останемся здесь, если уж вышли. Как ты думаешь, что происходило сегодня ночью? Атомная бомбардировка? Война где-нибудь?

– Не думаю.

«И мне все равно, – подумал он. – Нас двое, и одиночеству конец».

– Все эти землетрясения, а потом огни, – сказала она. – И ничего не произошло.

– Ничего… – Он сжал ее руку.

– Я знаю. Ты что, хочешь сказать, что этот спектакль был разыгран для нас? Как мартовские иды?

– Нет, – засмеялся он, – я этого не говорил.

– Здесь есть где посидеть. Под этим деревом. Мы можем посмотреть, как будет всходить луна.

Они сели, прислонившись спинами к своду дуба. Черри устроилась поудобнее рядом с ним, он обнял ее за плечи.

– Сейчас бы шампанского, – вздохнула она.

– Я думают, ты не пьешь.

– Почти. Но я люблю вкус шампанского. А почему ты пьешь так много?

И он рассказал ей: о годах пьянства и о том, что привело к последнему запою. Она слушала спокойно, внимательно и с любовью.

– У тебя неровный характер, – сказала она.

– Ты права.

– У меня тоже. Как ты думаешь, кто-нибудь поручится за наше будущее?

– Никто, у кого есть хоть капля ума.