Царь мышей

Разумеется, наблюдая за мебелью, цветами и мышами, детектив прислушивался и к беседе.

— А завтра вы будете моими личными гостями, — говорил Путята. — И вы, госпожа Чаликова, и вы, господин Дубов, и, само собой, ваш друг Серапионыч. Мы вам покажем соколиную охоту в наших пригородных угодьях. В своих краях вы ничего подобного не видали, уверяю вас!

Соколиная охота никак не входила в планы Дубова и Чаликовой, равно как и прочие царские забавы — они собирались с заходом солнца уйти в свой мир. Почувствовав, что Надежда уже собирается вежливо отказаться, Василий поспешно ответил:

— Благодарим вас, Государь. Я не сомневаюсь, что завтрашняя охота запомнится нам до конца наших дней.

Надя недоуменно глянула на Дубова, но промолчала. В ее душе шло борение двух желаний — поскорее покинуть Царь-Город и вообще параллельный мир и забыть о нем, как о кошмарном сне, и остаться, чтобы вывести на чистую воду всех злодеев и убийц, вплоть до самых верхов. Единственное, что ее удерживало — это опасение, что благие намерения приведут, как в случае с Минаидой Ильиничной, к еще худшим последствиям.

Тракт, соединяющий Царь-Город с Новой Мангазеей, заслуженно считался самой оживленною дорогой Кислоярского государства. Этим обстоятельством определялось и то, что в течение всех двухсот лет, прошедших со времени присоединения некогда вольного города, власти по мере возможностей старались поддерживать Мангазейский тракт в «товарном» виде: где возможно, дорога была спрямлена, где возможно — расширена и даже снабжена твердым покрытием. Разумеется, причиною тому была не прихоть многих поколений Кислоярских правителей, а здравый расчет: если бы дорога пришла в небрежение и стала непроезжей, то затруднилась бы и связь с Новой Мангазеей, а Царь-Город вновь превратился бы в захолустье, каким был до царя Степана. Вообще же отношения столицы и Новой Мангазеи были довольно своеобразными: Мангазея делала вид, что подчиняется Царь-Городу, а царь-городские власти делали вид, что управляют Новой Мангазеей. Хотя все управление сводилось к тому, что в городе на Венде стоял небольшой воинский отряд, никак не вмешивающийся в действия местных властей. Столичные же власти вынуждены были мириться с таким положением вещей, тем более, что ежегодные подати, которые исправно поступали из Новой Мангазеи, выгодно стоящей на стыке торговых путей, весьма существенно пополняли государственную казну.

Кроме тракта, Царь-Город с Новой Мангазеей соединял еще и водный путь — река Кислоярка. Она возникала из студеных родников в дремучих лесах Кислоярской земли, из многочисленных ручьев и речушек, сливающихся и впадающих друг в друга. По пути Кислоярка вбирала в себя воды нескольких притоков и впадала в полноводную Венду в нескольких верстах от Новой Мангазеи.

Если в «нашей» действительности Кислоярка давно была отравлена химическими предприятиями и только в последние годы начала понемногу «приходить в себя», да и то благодаря упадку бывшей советской промышленности, то в параллельном мире она сохраняла первозданную чистоту и прозрачность, а выше Царь-Города ее воду можно было даже пить, не кипятя.

В то время как труженица-Венда каждодневно несла на своих волнах десятки судов, до краев груженных товарами со всех концов света, лентяйка-Кислоярка словно бы нарочно делала такие извивы, по которым могли безнаказанно пройти разве что небольшие ладьи и струги купца Кустодьева.

Правда, Царь-Городский преобразователь господин Рыжий давно мечтал углубить дно реки и даже выпрямить русло, но из-за скудности средств эти его замыслы так и оставались замыслами, и Кислоярка продолжала вольготно нежиться среди пойменных лугов и нетронутых лесов, кое-где подступавших к самой воде.

В нескольких местах излучины Кислоярки подходили совсем близко к дороге, и путникам открывались изумительные виды, один другого краше, на синеву реки, проблескивающую за редким прибрежным ивняком, на заливные луга и заречные холмы, поросшие густым лесом.

Но торговый и чиновный люд, путешествующий по Мангазейскому тракту, конечно же, не замечал этих красот. Никому и в голову не приходило остановиться, выйти из душной кареты, пройти пол версты по тропинке, чуть видной в росистой траве, а потом, скинув тяжелые башмаки, прилечь на прохладном берегу, слушая ворчливое журчание воды и глядя на белые облака, медленно проплывающие где-то высоко в небесной синеве.

Увы — торговый и чиновный люд не обращал внимания на подобные пустяки, предпочитая останавливаться в корчмах, на постоялых дворах и ямщицких станциях, коих вдоль оживленного тракта было немало.

На одной из прибрежных лужаек, прямо на траве под высокою березой, расположилась странная пара: мужичок самой заурядной внешности, в лаптях, серой крестьянской рубахе и таких же штанах, подпоясанных бечевкой, и девица явно не первой молодости в вызывающем красном платье и с густо накрашенным лицом. Неподалеку от них тощая лошадка, запряженная в простую крестьянскую телегу, мирно щипала травку.

Если бы кто-то вздумал спросить, что объединяет этих столь непохожих людей, то получил бы ясный и вразумительный ответ: девица — это гулящая девка Акунька из Бельской слободки, а ее спутник — дядя Герасим, призванный вернуть свою непутевую племянницу к честному деревенскому труду.

— Наконец-то мы на свободе, — говорила «Акунька». — Если бы ты знал, Ярослав, как я ждала этого дня! И словно сама Судьба привела нас сюда — я и не знала, что в нашем краю есть такие удивительные уголки…

— Ну, тебе-то это простительно, Евдокия Даниловна, — усмехнулся «дядя Герасим», — а я по этой дороге тысячу раз ездил — и ничего, ровным счетом ничего не замечал. — Ярослав поудобнее устроился на траве, прислонившись спиной к березовому стволу. — А завтра мы будем далеко-далеко, и больше никогда сюда не вернемся. Понимаешь — никогда. Подумай, пока не поздно — ты еще можешь воротиться домой.

— О чем ты говоришь, — тихо промолвила Евдокия Даниловна. — Неужели ты думаешь, что я могу тебя оставить? Плохо ж ты меня знаешь.

— Пойми, Евдокия — мое теперешнее положение стократ хуже, чем в тот день, когда мы с тобой полюбили друг друга, — вздохнул Ярослав. — И жив-то я сегодня единственно потому, что все считают меня покойником. А ежели я хоть чем-то выдам себя, то меня найдут и погубят — даже на другом конце света, за тысячу верст от Царь-Города. Подумай, Евдокия Даниловна, какая судьба тебе уготована — подумай, пока не поздно.

— Я уже все для себя решила, — твердо ответила Евдокия Даниловна. — И давай больше не будем об этом.

Княгиня встала, оправила платье, прошлась по траве, потянувшись, сорвала с ветки березовый листок. Потом опустилась рядом с Ярославом и положила голову ему на колени:

— В детстве я могла часами глядеть на облака. И представлять себе, на что они похожи. Вот это, что прямо над нами — вылитый корабль, приглядись!

— Да, что-то общее есть, — приглядевшись, согласился Ярослав. — Вот на таком корабле мы и уплывем нынче же ночью. Или завтра утром.

— Вот и мы уплывем, — задумчиво промолвила Евдокия Даниловна, — и все нас забудут, и еще тысячу лет пройдет, а речка все так же будет течь, и облака все так же будут проплывать в вышине, каждое не похожее на другое, и травы так же будут пахнуть…

Вдруг княгиня резко выпрямилась:

— Любимый, а не слишком ли мы тут засиделись? Не пора ли в путь? Ведь отец Александр говорил, что скорость решает все.

— Это он говорил из расчета, что придется уходить от погони. А теперь такое возможно только в одном случае: если князь догадается, что ты — это не ты.

— На этот счет можешь не беспокоиться, — не без горечи усмехнулась Евдокия Даниловна. — Князь всегда обращал на меня внимания не больше, чем на любой другой предмет домашнего обихода. Я была для него лишь вещью, только и всего. Раз полагается, чтобы у градоначальника была жена — вот у него и есть жена. А что я за человек, что меня волнует, что я думаю, что чувствую — ему безразлично. — Княгиня улыбнулась. — Знаешь, Ярослав, мне кажется, что та девица с Бельской слободки вполне могла бы ему заменить меня.