Царь мышей

— Ну вот я говорю, — продолжал Ваня, — что надобно в Свято-Петровской восстановить все так же, как раньше, когда Путята был такой, как мы, и даже еще младше, и превратить усадьбу в место всеобщего поклонения, в источник этой, как ее, все время забываю…

— Народной Мысли, — трепетным голосом подсказал боярин Павловский.

— А это еще что за хреновина? — простодушно удивился градоначальник.

— Народная Мысль — это то, чего так не хватает нам всем, — со священными придыханиями произнес боярин Павловский. — Вы думаете, отчего у нас все шло через пень-колоду? А оттого, что не было Народной Мысли!

— А-а, ну понятно, — кивнул князь Длиннорукий. То есть вообще-то он ничего не понял, но сама мысль о Народной Мысли ему пришлась по душе. Чуть меньше ему понравилось предложение разместить источник Народной Мысли в Свято-Петровской — это означало бы чем-то обделить вверенную ему столицу. Поэтому, не возражая по существу, князь выдвинул встречное предложение:

— А на месте непристойной лужи, именуемой Марфиным прудом, непременно возведем собор и назовем его Храмом Путяты-Спасителя. — И, подумав, градоначальник добавил: — А всякие мелкие церквушки на окраинах, ставшие средоточием ереси и распутства — прикроем!

— Да здравствует Путята! — вдруг завопила Глафира.

— Да здравствует Путята! — отозвалась остальная молодежь, вскинув руки вперед и чуть вверх.

— Ой, извините, что-то на меня такое нашло, — виновато проговорила Глафира. — Просто я нашего Государя так люблю, что аж мутит… То есть я хотела сказать, в общем, вы меня понимаете, — совсем смешалась девушка.

— Ну конечно же, понимаем, — проникновенно проговорил боярин Павловский. — Я и сам испытываю нечто подобное, когда слышу его имя… А не спеть ли нам? — неожиданно предложил он, оборотясь к юноше с гуслями. И пояснил для градоначальника: — Это наш певец и сказитель, прозванием Алексашка Цветодрев. Такие песни слагает — заслушаешься!

Юный Цветодрев возложил персты на вещие струны и запел высоким срывающимся голосом:

— Хорошая песня, — одобрил градоначальник, когда Цветодрев закончил, — душевная. А есть ли у вас что-нибудь такое, чтобы звало, чтобы подымало на великие свершения?

— Есть, как не быть, — радостно подхватил боярин Павловский. — Ребятушки, давайте-ка нашу, любимую!

Песенник вновь ударил по струнам и запел не по-прежнему, а быстро и решительно, отбивая такт сафьяновым сапожком:

Не успели отзвучать последние слова, как Глафира снова вскричала и выбежала прочь из градоначальничьей палаты.

— Что это с нею стряслось? — забеспокоился Длиннорукий. — Опять замутило?

— Да нет, просто она… — принялась было объяснять Нюрка из Бельской слободки, но боярин Павловский поспешно ее перебил, видимо, из опасения, что Нюрка со свойственным ей простодушием выразится недостаточно утонченно:

— Просто она, некоторым образом, достигла блаженства. У нее от этой песни частенько такое случается.

— А-а-а, ну ясно, — кивнул Длиннорукий, а сам подумал: «Вот горячая девка, а мою-то Евдокию Даниловну уж ничем не проймешь…»

— Кстати, дорогой князь, а собственно для чего мы к вам пришли, — спохватился боярин Павловский. — Отря мы уже создали, а названия никак подобрать не можем. Вот решили с вами посоветоваться — может, вместе чего и надумаем.

— Прекрасно! — обрадовался князь. — Я целиком и полностью на вашей стороне и даже сам вступил бы к вам в отряд, кабы помоложе был. А название — это дело важное, первостепенное. Надобно, чтобы оно не только вдохновляло и вело за собой, но и било, как молот, и жгло сердца, как огонь!..

— А чем не название — «Огонь и молот»? — вдруг встрял Ваня Стальной.

— Да ну что ты, Иван, это уж какими-то, прости Господи, застенками отдает, — решительно возразил боярин Павловский. — А вообще-то мы уж много чего перебрали, да все не то. «Дети Путяты» — как-то двусмысленно. «Путятинским путем» — язык сломаешь, покамест выговоришь. «Соколы Путяты» — слишком воинственно. Я вот предлагал «Юные путятинцы», так ребята не согласились. Говорят, получается, что как будто поколения одно другому противопоставляем, а наша задача — всех объединить… Вроде все названия хороши, а самого лучшего никак не найти.

— Знаете, друзья мои, что я вам скажу, — осторожно начал Длиннорукий. — Я вот часто с нашим Государем встречаюсь, беседую, и не токмо как градоначальник с царем, а и просто по-человечески. И подумалось мне — а обрадуется ли Путята, коего скромность всем ведома, ежели вы свой отряд его именем назовете? И так ведь ясно, что вы — за Путяту. А отчего бы вам не назваться как-нибудь по-другому, может быть, даже немного иносказательно? Ну, к примеру, так, — князь на миг задумался, — «Верный путь».

— А что, это уже гораздо лучше, — загорелся боярин Павловский. — А вот если…

— Идущие вместе, — вдруг тихо проговорил гусляр Цветодрев.

— Как? — проворно обернулся к нему Павловский.

— Идущие вместе, — так же тихо повторил юноша.

— Идущие вместе… Идущие вместе… Идущие вместе… — прошелестело по рядам, и всем стало ясно, что именно так отныне будут зваться юные путятинцы. И что, может статься, именно этому словосочетанию, неожиданно сорвавшемуся с уст младого певца, суждено будет сохраниться на скрижалях Царь-Городских летописей времен начала славных дел царя Путяты.

Хотя отец Александр и не ожидал столь скорого возвращения своих друзей, он был им очень рад.

После бурных и немного суматошных приветствий священник обратил внимание на дотоле незнакомую ему девицу:

— А ты кто будешь, неведомая Магдалина?

— Не Магдалина, а Акулина, — поспешил дубов исправить эту невинную и явно не нарочную бестактность. — А полностью — Акулина Борисовна.

Однако сама Акуня, кажется, была настроена вовсе не так шутливо. Она видела, сколь радостно приветствовали друг друга хозяин и гости, и чувствовала, что на нее глядят не то чтобы как на неровню, а хуже — как на чужую, непонятно зачем попавшую в не свое общество.

— Да, батюшка, я распутная девка, — зло проговорила Акуня, глядя прямо в глаза отцу Александру. — А где ж ты был, батюшка, и вы где были, люди добрые, когда у нас в деревне голод случился, когда люди с голода мерли, как мухи? Какое вам дело было до нас, быдла деревенского? Я-то в город тогда подалась, пыталась милостыню просить, да все гнали. Хорошо хоть прибилась к Ваньке Копченому, мелкому вору, вместе с другой девушкой, такою же бедолажкой, как я. Да, за кусок хлеба готова была на все. И подрабатывали, где можно, на самой черной работе. А когда уж совсем прижимало, то и собой приходилось торговать. Не нравится, батюшка? А ты послушай. Шла на это, и не только на это, только чтобы выжить. Жизнь заставила стать такой, какая есть, оттого что люди отворачивались. Ванька-то хоть по пьяному делу, случалось, и поколачивал, да по-своему все ж-таки заботился, любил, да и мы бы без него наверняка пропали бы. Он и работенку приискивал по корчмам и везде, где случится. Но все-таки был кусок хлеба и ночлег, какой-никакой, жили в заброшенной конюшне на окраине города. И где ж вы были, такие приличные да порядочные, когда Ванька занемог, кровью харкать начал? Никакие же лекари не пойдут на конюшню за те гроши, какие мы могли отдать. Мы бы отдали, да у нас ничего и не было. Ну и преставился Ванька на грязной соломе, даже похоронить по-человечески не могли, выволокли за город и закопали в поле. А без него у нас жизнь совсем поганая началась. У подруги-то и вовсе ум за разум зашел. И подалась бы я, батюшка, в уличные девки, да и там все прихвачено. Я вот и пить начала с горя да от безысходности. И только и оставалось, чтобы подохнуть, как собака под забором, и вам, люди добрые, до этого бы и дела не было.