Страница 40 из 86
Придя со щенком впервые, она тотчас подсунула его слепому:
— Дядя Дима, посмотрите, какой он хороший… И растерянно прикусила язычок. «Посмотрите» — ай, какая она неосторожная, не зря Лара пробирает ее каждый день! Думать надо, что говоришь!
Летчик, может быть, и не заметил этой оговорки (и лучше, если не заметил!), потому что сразу принялся ощупывать щенка. Он все еще не привык к этому занятию — знакомиться с предметами и даже с живыми существами главным образом посредством рук, осторожно обследуя их пальцами, — стеснялся своей неловкости и весь напрягался в такой момент, нервничая и боясь показаться жалким, несчастным.
Он положил руку на голову собаки, провел по шее и спине… Какая жесткая шерсть… Как прутья! Курчавая, как у овечки, и жесткая… Хвостик — будто кочерыжка и непрерывно дергается туда-сюда… очевидно, ради приятного знакомства! Рука снова вернулась на голову, перешла на морду, тронула холодный и влажный кончик носа, попыталась почесать под нижней челюстью и — опять удивление: борода! Бородатый пес! Везде шерсть сравнительно небольшая, а тут, под челюстью, висит пучком, длинная и волнистая… настоящая борода! И усы тоже есть… Занятная скотинка!
— Какой он породы?
— Это эрдель-терьер! — с гордостью объявила Таля. — Он знаете какой, дядя Дима? Он где хотите дорогу найдет! Нигде не заблудится! Сам дорогу найдет и еще человеку покажет!
— Уж будто! — сдержанно усмехнулся летчик.
— Ну вот, вы не верите, а я вам правду говорю! Какой вы! Почему вы мне не верите? — В ее голосе зазвучала обида.
— Да верю, верю… отчего ж… — поспешил он успокоить ее. — А какой масти твой пес?
— Сверху он черный, а снизу рыжий, — с готовностью принялась описывать собаку Таля. — Чепрачный, одним словом. Так нам в кружке объяснили. У него очень развит ориентировочный инстинкт…
Смотри, уже какие мудреные слова знает: «ориентировочный инстинкт», «чепрачный»… А тот, о ком шла речь, тем временем успел облизать летчику сначала одну руку, потом добрался до другой… Общительный собакевич! Слепому приятна эта ласка.
Вот с того раза Таля ежедневно приходит к нему со своим четвероногим дружком и значительно говорит:
— Вы должны его любить, дядя Дима…
— Да я его и так люблю, девочка!…
Но Таля, не слушая, продолжает со сдержанным волнением в голоске, волнением, которого не замечает летчик:
— Он очень, очень хороший, добрый, вы должны его любить, и он вас тоже будет любить…
Идет время. Подрастает Типтоп. Сегодня за стенкой учат физику.
— Ну, давай, Потапка, будем уроки учить! Сказано коту, но предназначается матери, которая частенько поварчивает, что младшая дочь слишком много времени посвящает животным — кошке и собаке. Шелест бумаги. Раскрыт учебник.
— Закон Архимеда. Тело, погруженное в жидкость…
Таля читает, покачивая в такт головой, точно отвешивая поклоны, и взмахивая правой рукой, как будто врубает каждое слово в воздух. Потап сидит на столе рядом с книгой и моет лапу. Он большой, рыжий, пушистый. И такой же рыжий, только счерна, Типтоп. Растянувшись у ног девочки, пес лениво чешет у себя за ухом. Набегался, напрыгался, можно и полежать.
Их веранда — точное повторение той, на которой сидит летчик. Так же затянута плющом, так же пробиваются лучи солнца сквозь зеленую сетку листвы и ветвей. Чивикнула птичка на дереве; Потап сейчас же перестал мыться и насторожился, хищно щуря зеленые глаза. Таля легонько шлепнула его: «Не смей трогать птичек!» — и опять за свое: «Тело, погруженное…»
Летчик думает: «А ну, попробую я — забыл или не забыл? Тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит вода в объеме…» Не забыл.
А если закон Паскаля? Шевеля беззвучно губами, летчик без запинки повторяет физический закон, заученный с детства.
Физику он помнит. Нуте-ка, а если что-нибудь посложнее, сопротивление материалов например? Он напрягает память, стараясь поймать себя на каком-нибудь трудном вопросе, но память работает безотказно… Смотрите-ка, ведь не забыл, хотя прошло столько лет!
Он был студентом, ушел на фронт добровольцем, а летать научился еще до армии — в спортивном аэроклубе. И сейчас ловит себя на мысли, что вот куда, пожалуй, он тоже вернулся бы с радостью: в институт. Милые институтские стены! Актовый зал, куда они, первокурсники, входили с трепетным чувством; актовый зал, где окончившие получали в торжественной обстановке дипломы… И летчик надолго погружается в воспоминания, вызывая перед собой картины студенческой жизни, образы товарищей, профессоров. Что еще остается ему делать? Оттого и дни тянутся так медленно — лишь сиди да думай, думай да вспоминай… Кажется, затормозилась вся жизнь!
За стенкой снова начинается возня: Типтоп, передохнувший немного, опять наскакивает на Потапа, спустившегося на пол. Кот хотел проверить, высоко ли сидит птичка; да едва спрыгнул со стола, сам подвергся нападению. Типтоп рычит и лает, а Потап, небось, шипит, распушился весь, хвост трубой…
— Да ну вас! — кричит Таля. — Опять из-за вас тройку получу!
Подпрыгивая и гоняясь за котом, Типтоп громко топочет лапами. Действительно Типтоп, размышляет летчик. Пишется, наверное, через тире: сначала «тип», потом черточка и «топ». Тип-топ. Хотя ведь это кличка, так что, возможно, и вместе… Не забыть бы родной язык, не разучиться грамотно писать.
А славная собака. Прежде летчик как-то не особенно приглядывался к четвероногим; и уж, конечна, меньше всего интересовали они его на фронте. Летчику, да еще истребителю, при всем желании не захватить с собой в кабину ничего лишнего. Но он знавал танкистов, которые брали в машину собачку — «на счастье». Ему вспоминается один, который после тяжелого ранения и увечья не пал духом, а пошел учиться, чтобы приобрести гражданскую специальность, быть полезным человеком…
Институт не выходит из ума. Все-таки сталь закалялась не зря. Нет, не зря. Надо попытаться…
Решение принято. Несколько дней он испытывал подъем духа, даже начинал насвистывать, что служило признаком хорошего настроения. Но такое состояние продержалось лишь до первого выхода. Он ходил в институт, расположенный в противоположном конце города. Приняли его там приветливо, подбодрили, обещали всяческую поддержку. Его боевые награды, звезда Героя всякому внушали уважение. Да и без них он, вероятно, не остался бы в обиде. Но путь туда и обратно… Это постукивание палочкой, чтобы не оступиться, скованность всех членов, напряженно-пугливое настораживание при переходе через улицу: не идет ли автомашина, не попасть бы под трамвай… Ужасно, ужасно!
Он был совершенно убит, чувствовал себя изнеможенным, точно глубокий старик. Неужели так будет всегда? Да стоит ли жить после этого? Да ну ее, такую жизнь…
Жалко мать. Сын для нее — единственная отрада. И так переживает старуха… переживает, но вида не показывает, — вот у кого надо учиться стойкости! Предлагал ей бросить работу, его пенсии хватит на обоих, — не соглашается. Привыкла. Должность у нее скромная, скромнее некуда: уборщица (техничка, как говорят теперь!), а вот нате, тоже нравится, не может без привычного труда.
Как же жить без труда молодому? Невозможно…
— Дядя Дима, вы не спите? Можно к вам?
«А если бы спал? Все равно уже проснулся бы…» — ворчливо подумал он. Да, становится уже ворчуном, брюзгой.
Пришли девочки. Вот опять: сколько их? Он слышит, что не одна и не две, но — сколько? Постепенно, по голосам, подсчитал — четверо. Таля, Лара и две их подруги.
Две незнакомые девочки-старшеклассницы с любопытством, выражавшим одновременно и глубокое сострадание, разглядывали сидящего рослого человека, одетого в форму летчика, но без погон. Он не снимал ее даже дома: ведь она последнее, что еще соединяло его с прежней жизнью. Она придавала ему мужественный вид; и если бы не синие очки, скрывавшие глаза, то он и впрямь мог сойти за летчика, приехавшего из армии на побывку. Но стоило этому крупному молодому мужчине подняться, и он оказывался таким странно беспомощным: неуверенная походка, протянутая и словно что-то ловящая в воздухе рука… Все это так не вязалось с его наружностью!