Чарлстон

Элизабет тоже чувствовала это. Она не завидовала их любви, не сожалела о том, что не знала такого. Она была счастлива за них и не думала о себе. Помимо ее собственных детей Пинкни и Люси были людьми, которых она любила больше всех на свете. Когда наступило Рождество, Люси и мистер Энсон присоединились к Трэддам за длинным столом, и она почувствовала, что целостность семьи восстановлена. Все, о ком она заботилась, были здесь. Когда сторож на колокольне Святого Михаила выкрикнул: «…и все в порядке!» – бокалы были подняты в заздравном тосте.

50

– Добрый вечер, капитан.

– Добрый вечер, Мэтью.

Мистер Энсон поправил галстук и повернулся так резко, что черное шерстяное пальто соскользнуло с его плеч прямо в руки чернокожего слуги. Перекинув его через руку, Мэтью принял трость и цилиндр, которые мистер Энсон подал ему.

– Превосходный вечер для бала, капитан.

– Верно, Мэтью. Похоже скорее на весну, чем на январь. Тебе придется принимать меньше пальто. Разве что от таких старых развалин, как я. – Мистер Энсон положил коричневый сверток на длинную скамью, обтянутую потрескавшейся кожей, и сел рядом с ним. Наклонившись, он стал расшнуровывать тяжелые башмаки.

Мэтью тут же подскочил к нему:

– Я помогу вам, капитан.

Джошуа Энсон распрямился, с облегчением отдуваясь:

– Спасибо, Мэтью. Удивляюсь, как ты до сих пор сохраняешь такую гибкость. Ведь мы с тобой ровесники.

Чернокожий слуга хохотнул:

– Я помельче вашего, оттого и нагибаюсь без труда. Мистер Энсон рассмеялся и похлопал себя по животу.

Растолстел он, конечно, хоть куда.

– Мисс Люси разбаловала меня, Мэтью. Я толще индюка, которого неделю назад подавали после благодарственного молебна.

– Вы замечательно выглядите, капитан.

– Спасибо, Мэтью.

Мистер Энсон аккуратно развязал бечевку на свертке и развернул бумагу.

Бечевку он положил в карман. В свертке были пара перчаток из желтой лайки и черные бальные туфли. Пока мистер Энсон натягивал перчатки, Мэтью ловко развернул каждую туфлю, а они были поношенные и заплатанные, и, внимательно осмотрев подошвы, обул старые, узловатые ноги Джошуа.

– Они еще послужат вам, капитан, если вы не будете танцевать каждый танец.

– Что ты, Мэтью! Я такой старый и толстый.

И, оба знали, уставший. Не имея пяти центов на наемный транспорт, он пришел из дома пешком, преодолев три мили. Встав на ноги, мистер Энсон взглянул в зеркало, как сидит галстук.

– Уверен, я разобью сегодня несколько сердец.

Оба старика рассмеялись.

Мягкой поступью мистер Энсон обошел здание, проверил, все ли готово для бала. Пройдя широкий вестибюль, он подошел к дамской гардеробной, постучался в полуотворенную дверь и вошел.

– Все готово, Шеба?

– Да, мистер Энсон.

Джошуа Энсон улыбнулся негритянке, сидевшей в углу в старом потрепанном кресле с изголовьем. Королевой Шебой ее назвал отец, служивший одновременно дворецким и священником на плантации Ратледжей. Она и в самом деле сделалась королевой. Все знали, что после войны, наделенная смекалкой и организаторскими способностями, она основала публичный дом на «улице мулатов». Назвала его «Золотые копи», и название соответствовало действительности. К 1878 году, когда Объединенные Силы оставили Чарлстон, она успела сколотить миллион. Неизвестно, как она им распорядилась. Она жила в небольшом опрятном домике и шила одежду для избранных клиентов, включая мистера Ратледжа и его дочерей. В течение десяти лет она помогала готовить бал святой Цецилии, руководя трепещущими молодыми служанками. Если кому-то случалось запнуться и разорвать край платья или оборку, Шеба, с ее быстрой иглой, моментально приходила на помощь.

– Я поговорю с твоими помощницами, Шеба? – Предложение Энсона составляло часть ритуала.

– Они будут очень благодарны, мистер Энсон. Королева громко позвала:

– Эй, девчонки!

Из задней комнаты, куда даже Джошуа Энсон не смел заглядывать, вышли две опрятно одетые девушки в наколках и передниках и неуклюже присели.

– Виола и Розали, мистер Энсон. Они работают в отеле. Это дочери Сели, поварихи мисс Джозефины Грим-балл.

Джошуа Энсон понимающе кивнул:

– Ваша матушка тушит устриц лучше всех в Чарлстоне. Мы используем ее рецепт для завтрака после бала. Уверен, ей не будет за вас стыдно. Вы прекрасно понимаете все приказания Шебы.

– Да, сэр, – дрожащими голосами ответили девушки. Их подавляло сознание ответственности.

Снабдив Шебу всем необходимым, мистер Энсон покинул ее. Он быстро окинул взглядом стол, на котором были носовые платки, шпильки, расчески, гребни и большая чаша с нюхательной солью. На подоконнике стояла свеча и рядом с ней – корзиночка с утиными перьями. Если какой-нибудь чрезмерно затянутой даме случится упасть в обморок, зажженное перо, поднесенное к носу, окажет необходимое воздействие.

Следующая обязанность Джошуа Энсона была для него самой приятной. Уйдя из дамской гардеробной, он взял в руки длинный бамбуковый шест, стоявший за дверью. К его концу была прикреплена свеча. Мистер Энсон зажег ее о другую свечу и вышел в темный вестибюль. Одну за другой он зажигал свечи в позолоченных и хрустальных подсвечниках по обеим сторонам окон, выходящих в портик и на улицу. Ради бала святой Цецилии газовых светильников не зажигали, на них помещали подсвечники, в которых горели свечи. Призмы рассеивали пляшущий радужный свет, который падал на зеленые листья магнолий. Мистер Энсон, медленно взбираясь по винтовой лестнице, зажег свечи на стене. Лестница вела на широкую галерею с перилами, к противоположному концу галереи вела такая же винтовая лестница. Почти рядом с галереей на тусклом золотом канате висела массивная медная люстра. Джошуа Энсон миновал ее и через обшитую панелями дверь вошел в бальную залу. Запах свежей зелени полился ему навстречу, и старик расправил плечи.

Каждый год, переступая порог залы, он испытывал волнение. Живая благоухающая темнота была все та же, как четверть века назад, когда его впервые избрали президентом Общества. Ему тогда было пятьдесят два года; по своим теперешним понятиям, он был довольно молод. Каждый год, входя в бальную залу, он переставал чувствовать груз лет. Минувших лет будто не бывало, и не было тех перемен, что они принесли с собой; он внезапно ощущал себя молодым и сильным и испытывал желание танцевать ночь напролет, до дыр в подметках. Мистер Энсон вздыхал – и принимался за дело.

Покидая залу, он на миг медлил в дверном проеме, окидывая ее строгим взором. Дюжины свечей в люстрах и настенные газовые рожки заливали светом старомодную элегантную залу. Два ряда по пять огромных колонн с каннелюрами стояли по обеим сторонам на расстоянии четырех ярдов от стен и двенадцати ярдов друг от друга. Смилакс густо увивал их, скрывая шелушащуюся штукатурку. Помимо смилакса колонны были украшены белыми цветами Альба Пленас, наиболее прекрасной и скромной из камелий. Веточки белых камелий были воткнуты в плющ, украшавший возвышение для оркестра, и в мягкий папоротник, стоявший на столах близ платформы, на которые должны поместить кубки с пуншем.

Знакомые позолоченные стулья стояли у стен, их подновленная шелушащаяся позолота не бросалась в глаза при мягком освещении. Паркетный пол, казалось, жил своей жизнью; огни отражались от нижнего из шести слоев воска, глубокие, загадочные, живые. Мистер Энсон сощурил глаза. Огни танцевали, и зала была такой же, какой бывала много раз.

Он проверил размещение и полировку медных затворов, которые держали дверь открытой. Затем мистер Джошуа помедлил. Через несколько мгновений он услышал удары колокола церкви Святого Михаила. Все повторялось снова. Он не выбился из распорядка. Мистер Джошуа засветил двадцать четыре канделябра, прикрепленных к галерее. Едва он закончил, как послышались шаги Барвелла Гиббза, ведущего кухонный персонал.

– Надеюсь, вы не погубили пунша, Барви, – сказал мистер Энсон, как говаривал ежегодно в этот день в 9 часов 47 минут пополудни.