Страница 41 из 95
Зверев погрузился в воспоминания, машинально отмечая про себя все высказывания и шутки ребят; его слегка укачало на верхней полке, он почти спал, но это был особый сон, незаметный для окружающих, в любую секунду готовый прерваться и стать бодрствованием.
Женя Меерзон тихонько встал и отправился в туалет. Он очень стыдливо относился к отправлению естественных надобностей, беспокоился, что кто-нибудь из ребят заметит его маневр и грубо пошутит по поводу туалета. Бочком-бочком, аккуратно переступая через вытянутые в узкий проход ноги пассажиров и выставленные мешки и баулы, Женя прошел в конец вагона и подергал ручку туалета. Так и есть, занято. Теперь придется нелепо ждать, у всех на виду, а эти зверского вида мужики-старатели будут шутить и скалить зубы. Женя застеснялся и рванул дверь, ведущую в лязгающий и гремящий проход между вагонами, откуда вырвался порыв ледяного ветра. Колеса стучали неистово, пол под ногами ходил ходуном, но стеснительный студент предпочел терпеть неудобства, а не стоять столбом под любопытными, как ему казалось, взглядами пассажиров. Он минутку потерпит, подождет, а потом ловко проскользнет в освободившийся туалет, никем не замеченный.
Внезапно Женя ощутил головокружение и сильную истому во всем теле, словно его пытались разбудить от глубокого сна, от наркоза. Он едва держался на ногах, пол поплыл куда-то в сторону, потом и вовсе исчез, стены раздвинулись, растворились в открывшемся пространстве. И там летели какие-то синеватые и фиолетовые облака, шумела странная серебристая трава, которой поросло все, куда падал взор удивленного студента, бесшумно текли серые воды широкой неспешной реки, а из них то и дело выглядывали рыбьи морды, плескали радужные хвосты, блестела чешуя… Холмы и горы на горизонте переливались всеми цветами радуги, над ними распространялось слабое сияние, освещавшее удивительный мир.
Женя почувствовал страшной силы толчок в спину, он был таким сильным, что у студента потемнело в глазах, он инстинктивно выставил руки и уперся в трясущуюся грязную стенку вагона. Под ногами грохотали колеса, хлопнула дверь в тамбур. Женя в полумертвом состоянии зашел-таки в освободившийся туалет, долго не мог пописать от ужаса и оцепенения, все еще разлитого по телу. Он держался за металлические прутья на замазанном белой краской окне, вздрагивал и прислушивался. Женя умылся, постарался унять дрожь во всем теле и сам себе сказал так:
— Ты, Женя, страшно переутомился. Ты дежурил почти трое суток и при этом совсем не спал. Умер человек на твоих глазах, да еще оказался старинным знакомым по концентрационному лагерю, где происходили самые жуткие вещи. Твоя нервная система потрясена, мозг утомлен, давление прыгает. Надо лечь сейчас на верхнюю полку и заснуть, иначе может приключиться какой-нибудь психоз и тебя, Женя, ссадят с поезда на первой же станции, сдадут санитарам, отправят в сумасшедший дом — и тогда прощай, карьера, работа, образование и все будущее. Иди и ляг спать, а потом подумаешь о своем состоянии, посоветуешься с доктором Рабиновичем, который преподает на кафедре нервных болезней, но сделаешь это тихо и осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрений. Доктор выпишет тебе успокаивающее, посоветует что-нибудь физиотерапевтическое, вроде душа Шарко и массажа, и ты будешь больше себя беречь, как велела бабушка Двойра.
Женя тихо-тихо прошел в свое купе и, ни слова не говоря, забрался на верхнюю полку, оказавшуюся свободной. Там он крепко уснул, едва коснувшись щекой подушки, и никаких страшных снов не видел, а просто отдыхал телом и душой от тяжелой работы и выпавших на его долю потрясений последних дней.
Степан Зверев был удивлен бледностью вернувшегося Жени. Наверное, устал парнишка. Или что-то с желудком. Не хватало только возиться с заболевшим животом будущего медика! Время не ждет, следует как можно скорее приступить к выполнению задания, чтобы с чистой совестью отрапортовать начальству: все проверено, ничего инфернального не происходит, все под контролем партии, КГБ и государства! Между тем вскоре внимание Зверева было привлечено интересной сценой, разыгрывающейся внизу.
Свет в вагоне еще не включили, серые сумерки незаметно заползли во все углы и закоулки пространства, смазывая резкие контрасты, смягчая цвета и затеняя лица пассажиров. Темнело рано, зимний день на Урале короток. Ели и сосны в лесу стали черными, снег побелел, заискрился. Юра Славек что-то говорил на ухо Любе, полагая, что их никто не замечает. Ребята по-прежнему играли в карты, Олег Вахлаков задремал, свесив крупную голову на грудь, обтянутую пушистым свитером, заснул и Феликс Коротич, продолжая во сне хмуриться и что-то бормотать. На верхней полке безмятежно похрапывал уставший Женя. Рая все ближе подсаживалась к ничего не замечавшему Егору Дятлову, которого беспокоил только резкий запах пота, исходивший от раскормленной Райки. Юра Славек поднялся, с хрустом потянулся, разминая уставшие конечности, и пошел в конец вагона. Через пару минут встала и Люба, направившись туда же. Райка проводила влюбленных зорким взглядом и еще сильнее навалилась на Егора.
Юра Славек поплотнее захлопнул за собой дверь и вслушался в стук колес. Он рассматривал в потемневшем стекле свое, казавшееся прекрасным, лицо. В самом деле, он очень похож на поэта Есенина! В дрожи охватившего его желания, в приступе нарциссизма, Юра почувствовал, как холодеют руки, как вся сила, энергия его молодого организма стягивается к низу живота… Когда в тамбур вошла красная от волнения Люба, Юра тут же притянул ее к себе и стал целовать горячие губы девушки. Юра с Любой забились в самый угол, чтобы пассажиры не могли видеть происходящее сквозь стеклянное окошко в двери. Юра прижал Любу к деревянному мусорному ящику и жадно хватал за грудь и бедра. Люба сопротивлялась, шепча: “Тише, тише, осторожнее!”, но ее страстный шепот только прибавлял сил распалившемуся молодому человеку. Оба испытывали невероятное напряжение страсти, оба боялись зайти слишком далеко, и от этого страха их еще больше и непреодолимее влекло друг к другу. Ледяная рука Юрия уже нащупала застежку бюстгальтера и возилась с неподатливыми пуговицами, а другая лезла за резинку спортивных шароваров. Люба часто и глубоко дышала, продолжая шептать что-то боязливо-укоризненное. Молодые люди так увлеклись своей борьбой, что не заметили, как раздались шаги и хлопнула дверь. Они с ужасом уставились на проводницу, втиснувшуюся в тамбур с совком, полным мусора, и грязным ведром с помоями.
— Это что здесь такое происходит? — яростно вопросила невыспавшаяся проводница, вплотную (что было необходимо в столь тесном пространстве) придвигаясь к испуганной парочке. — Развратом тут занимаетесь?
Проводница специально говорила громко, почти кричала, чтобы привлечь внимание пассажиров, выставить напоказ обнаглевшую молодежь. Совком с мусором она почти ткнула в полуобнаженную грудь Любы. Глаза свирепой фурии сверкали под тонкими нитями выщипанных бровей. Она испытывала наслаждение при мысли о том позоре, на который сейчас обречет этих распоясавшихся молодых лодырей, которым нечем заняться, проклятых интеллигентов с их глупыми гитарами, палатками, походами… Им не нужно заботиться о куске хлеба насущного, о воспитании детишек, выполнять тяжелую грязную работу: одного этого было достаточно, чтобы выставить их на всеобщее поругание и осмеяние. Проводница набрала полную грудь воздуха, чтобы продолжить свои пронзительные вопли, но Юра торопливо полез в карман и достал несколько бумажек. “Деньги!” — поразилась Люба, не понимая от ужаса, что к чему. А Юра довольно спокойно протянул ассигнации (несколько трехрублевок) мегере и внятно сказал:
— Успокойтесь, никакого разврата тут не происходит. Мы просто на минутку вышли подышать, в вагоне душно, вот девушке и стало плохо. Возьмите за беспокойство.
Деньги, как всегда, сыграли магическую роль. Проводница схватила бумажки свободной рукой, запихнула их в карман форменной тужурки, не забыв мысленно пересчитать, и, злобно бормоча, удалилась в туалет, звякая ведром. Молодые люди старались не смотреть друг на друга, особенно Люба, испытывавшая невыносимый стыд. Как она могла забыть о чести и достоинстве, об умении беречь себя! Могло произойти ужасное: скандал, жалоба в комитет комсомола, письмо по месту учебы… Ее могли бы заклеймить позором в стенгазете, исключить из вуза, написать папе на работу… Ужасные перспективы настолько испугали Любу, что она стала тихонько плакать. Юра вздохнул и погладил девушку по голове; она испуганно отстранилась и буквально побежала в вагон, села на свое место и уставилась в окно, за которым пробегали деревья и избушки северных селений.