УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Все загорелись азартом ловли, взбудоражились и на моторках помчались на Кресты. Ты, мол, не рыбак, так покарауль табор, а мы поспиннингуем. Кочкин к тому же решил поставить перемет и наживить крючки мальками, авось на живца скорее возьмется.

Я снова остался один. Что мне – оружие при мне, вокруг песчаная коса на километр тянется, если появится медведь, я его еще откуда увижу. Солнце сияет и печет, как в пустыне Гоби в летнюю пору, даже не верится, что так жарко может быть на Севере. Гоби я немного знаю, побывал в Монголии в сорок пятом году, хватил зноя. Трое суток пришлось ездить, почти не вылезая из открытой, вроде газика, машины. От жары и сухоты кожа на лице лопалась и на еду не тянуло – не лез в рот кусок сухой. Вот и здесь на косе так же знойно, хотя вода рядом плещется, студеная, чистая. За островом высятся горы. К реке они обращены крутыми, градусов на сорок, склонами. Местами это голые каменистые осыпи, но большей частью на них укоренилась сосна. И как только держится дерево на голом камне, откуда берет пищу для роста? Из этих склонов, пропоров их, торчат желтые скалистые останцы, острые, как клыки. Стоят они часто, огромные, потому что сосны рядом с ними карликами кажутся, и напоминают заготовки для скульптурных фигур. Вот родится новый гений и придаст им окончательные формы, а пока они лишь отдаленно напоминают человеческие фигуры.

Мне дивно на них глядеть, с удовольствием я порисовал бы эти скалы, да по жаре лезть к ним на такие крутяки, так и рисовать не захочешь, на полпути дух вон испустишь. Вот я и пристроился со своим этюдником в тени, за палаткой и забыл про время.

Вечерело, когда показались моторки. Ехали рыбаки из Джигды, время-то – суббота. Это уже не первые, многие проскочили по реке – с женщинами и ребятишками, а эти направились к нашему табору. Из одной лодки вылез эвенк с парнишкой-школьником, из двух других – русские, по виду трактористы или шоферы. Поздоровались. Эвенк тут же направился в кусты и приволок оттуда берестянку-оморочку. Русские парни достали сетку, принялись ее перебирать, высвобождать поплавки и грузила. Чтоб грузила не захлестывались в ячеях сетки, сделаны они были из проволоки в виде колец. Такие сетки я встречал не раз. С какой бы стороны рыба в нее ни ткнулась, все равно запутается. Через некоторое время эвенк с парнишкой на оморочке, а русские на моторке подались в залив. Одна из двух собак эвенка храбро кинулась за ними вплавь, другая не решилась.

Уже темнело, когда подъехали наши рыбаки. Кочкин и Лысенков ставили перемет и потеряли его, долго искали, но безрезультатно. Алешка тем временем рыбачил. Улов был солидный: ведро рыбы – ленков, и тайменей, и окуней.

– Ну, батя, – сказал он, – такой рыбалки я отродясь не видел. Что ни заброс, то рыба. Отвел душу. Буду дома рассказывать – не поверят. Ох и место…

Кочкин занялся приготовлением рыбы на свой лад: он нанизывал непотрошенных окуней на палочки и ставил их к огню. Толстая кожа окуней не прогорала, и рыба запекалась в собственном соку. «Шашлык по-майски», – говорил он смеясь. Мне больше по душе был иной способ приготовления рыбы: бочок тайменя или ленка, нанизанный на прутик и лишь слегка запеченный у огня. Эвенки на Амгуни называют такое блюдо талакой, в отличие от амурской талы, которую готовят из сырой рыбы, лишь мелко искрошив ее и сдобрив приправами – луком или черемшой, да немного солью. Не думаю, чтоб все эти блюда были вкуснее, чем обычно приготовляемые в домашних условиях, раньше сырую рыбу ели вынужденно, из необходимости сохранить в целости витамины, которых, конечно же, не хватало в рационе рыбаков и охотников. Вот и ели сырую рыбу, сырую печенку зверя, сырой костный мозг – уман, полусырое мясо, пили свежую кровь. Иначе – цинга.

Алешке так понравились печеные окуни, что он потом запекал их при всяком удобном случае.

Среди ночи вернулись рыбаки, уехавшие ставить сеть. Привезли с собой несколько бутылок вина и тут, под стопку, были доедены все окуни, а также и уха, которой наварили с полведра. Начался оживленный разговор. Я проснулся среди ночи потому, что кто-то наступил мне на ногу. Догорала оплывшая свеча, воткнутая в расщепленную палочку, красноватый свет перебегал по смуглым лицам. За палаткой была темень: глубокая ночь. Кажется, кроме меня и Алешки в эту ночь никто больше не спал, потому что рыбаки из палатки ушли перед утром, так и не прилегши, и уехали в залив.

Я поднялся на рассвете. Лысенков с утомленным лицом и покрасневшими глазами возился возле лодки. Он собирался в залив посмотреть на улов. Увидев, что он собирается ехать, Алешка вскочил и побежал к лодке. Ему тоже хотелось посмотреть, что будет у приезжих в сетке – вдруг большой таймень!

В отдалении раздался выстрел. Неужели набрел на рыбаков зверь? – подумалось мне. – Сейчас наши узнают! Лодка Лысенкова уже сворачивала в залив. Вернулся он скоро – через полчаса – и с мясом. Я понял, что вчерашние рыбаки застрелили сохатого. Алешка, морщась, – он не привык к охоте, и его поразил вид убитого зверя, крови, все это было для него впервые, – рассказал, что когда они подъехали, сохатый был еще жив. Эвенк приказал своему сынишке добить его, и тот из малопульки выстрелил сохатому в голову. Я ответил Алешке, что так и должно поступать на охоте: без нужды по живому не стрелять, а уж если выстрелил, то не мучь зверя – сразу добей, чтоб не бродили по тайге увечные подранки. Мы не вегетарианцы, каждый день едим мясо и кому-то приходится убивать для этого животных, и едва ли для кого-то эта работа в радость. Хлеб, даже самый белый, выращивают черные руки, и всякое дело надо исполнять с душой и подходить к нему без брезгливости. Жалко? Да, конечно, однако без охоты пока не прожить, и надо уметь добытого зверя использовать так, чтоб ничего не пропало.

– А ты знаешь, папа, – доверительно сказал Алешка,- наш Лысенков толковый мужик, понимает в охоте. Эвенк начал потрошить сохатого, хотел печенку резать, а Лысенков только глянул и говорит: «Эту печенку, ребята, есть нельзя, зверь был больной!» Ткнул в нее ножом, а она внутри вся поражена…

Что ж ты хочешь, он же ветеринарный врач и уже восемь лет в совхозе, где ежегодно забивают на мясо тысячи оленей. Было где присмотреться… Рога у сохатого большие?

– Не очень, -ответил Алешка. – И не одинаковые, один вообще какой-то уродливый.

– Вот видишь, даже по рогам уже можно определить, здоровый был зверь или с дефектом…

Лысенков ловко управлялся с мясом, мыл его в реке, резал и складывал в ведро. Мясо было жирное, а прямая кишка сохатого – большое лакомство для охотников,- вся обложена жиром. Он ее вывертывал наизнанку и резал небольшими кусками: получались обрезки, похожие на сардельки, только начинены они были не мясом, а тем жиром, которым кишка была обложена.

– Куда так много – целое ведро? – спросил я.

– Ничего, сейчас охотники подъедут, на их долю тоже надо сварить.

Из палатки поднялся заспанный Кочкин. Увидев в ведре мясо, он оживился, но ничего не стал расспрашивать, а сразу принялся за костер. Как говорится, пироги ешь с грибами, а язык держи за зубами. Зверь убит, так теперь уж что, надо его есть.

Когда мясо немного поварилось, то вокруг разлился такой приятный аромат, что все начали поглядывать на костер с нетерпением: когда же будет готово? Но варить надо было долго и на малом огне, чтоб жир не выплескивался из ведра, да и мясо тогда лучше упревает. Сидели мы вокруг на валежинах, подшевеливали дровишки, нет-нет да тыкали ножами в мясо – достаточно, может, варить… Кочкин между делом рассказывал, как ему довелось однажды побывать на «медвежьем» празднике в Ципанде. Известно, эвенки медведя уважительно называют амиканом – дедушкой. Убили охотники медведя, собрались всем стойбищем, чтоб отпраздновать: такое событие не часто. По обычаю медвежье мясо пробовать должен первым самый старый человек, а уж потом все остальные. А там два старика оказались за одним столом – свой да еще приезжий какой-то. Вот подали мясо приезжему и говорят: «Кричи ‹‹ку››»! А тот упрямится, не хочет кричать: что, мол, я – ворона? Чуть не поссорились старики, наконец растолковали гостю, что кричать надо обязательно, пусть медведь думает, что его вороны клюют, чтоб он зла на людей не держал…