Страница 18 из 40
Все это интересно, рассказано великолепным литературным слогом, но без малейших следов критики, сколько-нибудь глубокого анализа. По-другому должна звучать истинная характеристика Сократа — в этой не чувствуется души.
Эмерсон вспоминает Сократа исключительно ради того, чтобы сопоставить с Платоном, его учеником, перед которым Эмерсон преклоняется чрезмерно, поэтому и Сократу перепадает малая толика похвалы, но в данном эскизе портрета нет ничего, что показывало бы нам Сократа в его главной ипостаси — как философа. Ни единым словом не касается критик его идейного учения, характера его позитивной философии, ее фундаментально-нравственной основы; вместо этого он рисует Сократа этаким «невежественным мудрецом», уличным спорщиком, говоруном, насмешником. Так много «невежественных мудрецов» разгуливали по афинским улицам в IV веке до Рождества Христова, отчего же их имена не сохранились спустя две тысячи лет?
И отчего же на две тысячи лет вперед человеческая память сберегла имя Сократа? Дело в том, что Эмерсон совершенно не в состоянии проникнуть в суть рассматриваемого предмета, для этого ему не хватает психологизма, проницательного, вдумчивого взгляда и того нервного, пульсирующего сопереживания, какое безошибочно улавливает все сущее. Эмерсон же всегда охватывает предмет в его сиюминутном проявлении и находит в нем то, что нашел бы всякий тонко образованный человек, но, увы, не больше того. Эмерсона-критика отличает от любого другого образованного человека лишь одно — его сугубо литературный дар, и только.
Наполеона Эмерсон изображает «светским человеком»: «В высшем смысле этого слова он, разумеется, не герой». И еще: «Любой рядовой человек обнаружит в нем те же свойства и силы, что и у всех других рядовых людей». И дальше: «Общение в светском кругу, прекрасные книги, средства быстрого передвижения в путешествиях, костюмы, обеды, слуги без числа, полнота личной жизни, умение претворять в жизнь свои идеи, положение благодетеля ближних, утонченное понимание искусства, способность наслаждаться картинами, музыкой, статуями, дворцами, неизменными почестями — решительно всем, что только дорого людям XIX века, располагал этот могущественный человек».
Дальше: «Наполеон был кумиром обыкновенных людей потому, что обладал всеми свойствами и качествами обыкновенных людей в высшей мере». И дальше: «Никаких чудес, никакого волшебства он с собой не принес; он все равно что ремесленник, работающий с медью, деревом, металлом, строящий дороги и здания, делающий деньги, распоряжающийся войсками, и при том — очень упорный и мудрый распорядитель работ».
Еще дальше: «Смелый, уверенный в себе, самоотверженный, самозабвенный, все приносящий в жертву интересам дела — деньги, войска, генералов, — он в отличие от всех заурядных авантюристов никогда не принимал ошибочных решений: слава собственных подвигов не ослепляла его».
Через несколько страниц Эмерсон уже набрасывает более объемную характеристику того же Наполеона, которая отчасти расходится с первой, отчасти содержит во многом противоречивые утверждения.
«Бонапарт был начисто лишен великодушия. Человек, достигший самого высокого положения в государстве самой культурной нации мира, в эпоху наивысшего расцвета культуры, не обладал таким элементарным достоинством, как правдивость и честность. Он несправедливо обходился со своими генералами, был эгоистичен, монополизировал власть, присваивал себе чужие заслуги — великие подвиги, совершенные другими людьми, например Келлерманом и Бернадотом… Лживость его не знала границ, его официальный печатный орган «Монитёр», да и все другие издававшиеся им бюллетени изобиловали утверждениями, в истинности которых он хотел убедить читателей. Но этого мало. В старости, преждевременно его постигшей, сидя в уединении на острове, он занялся хладнокровной фальсификацией фактов, дат, цифр… Он был совершенно бессовестен. Мог украсть, кого угодно оклеветать, убить, утопить, отравить — если это отвечало его интересам. Не обладая душевным благородством, он в то же время умел грубо, вульгарно ненавидеть. Человек корыстный, он не знал, что такое верность, плутовал в карточных играх, беззастенчиво распространял сплетни, распечатывал чужие письма и блаженно потирал руки, когда ему этаким образом удавалось разнюхать хоть какие-то секреты мужчин и женщин из его окружения, похваляясь, что «ему-де все известно». Он вмешивался во всякое дело, к примеру даже в вопросы покроя дамских платьев, и любил, прогуливаясь инкогнито по улицам, слушать, как народ в его честь кричит «ура» и восхваляет его. Манеры у него были грубые, с женщинами он неизменно обращался с вульгарной фамильярностью; будучи в добром расположении духа, не забывал ущипнуть их за щечку или за ушко, мужчин же драл за уши и бороду… Неизвестно, подслушивал ли он за дверью и подглядывал ли в замочную скважину, во всяком случае, никто его за этим занятием не заставал. Одно ясно: когда наш взгляд проникнет сквозь окружавший его ореол блеска и славы, мы обнаружим, что в любом случае перед нами отнюдь не джентльмен».
Однако его заблуждения, «из-за которых народ в конце концов от него отшатнулся, не были, в сущности, его, Бонапарта, ошибками, — продолжает свой рассказ Эмерсон, — Бонапарт делал все, что мог, не имея, однако, никаких нравственных принципов».
Что и требовалось доказать!
Рассматривая философские взгляды Эмерсона, необходимо вновь напомнить о том, что этот человек — унитарий. Весь его образ мыслей зиждется на основных догмах христианства: единый человек, единый грех, единая кара, единый Бог. Если в сфере критики он моралист, то в философии он унитарий. Унитарная религия оставляет ровно столько простора для спекулятивной философии, сколько могут позволить «либеральные» поклонники Господа Бога, вместе с тем это защита от любого дерзкого метафизического радикализма. Унитарная философия пребывает где-то посредине между знанием и верой, мудрая, как змея, простодушная, как голубка: тут прихватит яблочко с древа познания в райском саду мира здешнего, там не преминет чутким взором уловить запрет, исходящий от великого фетиша. Когда тот или иной вывод недостижим спекулятивным путем, унитарная философия до предела использует механизм веры, и того, что позитивисты всего мира еще не достигли за многие тысячелетия, унитарная философия, основанная исключительно на вере, добивается в меньший срок, а именно — связной картины, итога всего сущего. Удобная и сравнительно легкоосваиваемая философия, приют как в жизни, так и в смерти, утешение и отдохновение, услада для усталого человеческого мозга; спекуляция, сила которой как раз и кроется в ее слабости — минимальном уровне рассудочности.
Эмерсон — унитарий. Его философия — мысль с верой пополам: никаких сомнений, никаких поисков, изначально готовая концепция. Наблюдения, сравнения, эксперименты, гипотезы — все сплошь средства индуктивной спекуляции — не представляют для него почти что никакого интереса. «Философия — это Платон». И этот человек, не основавший никакой собственной школы, не создавший никакой системы, не высказавший ни единой новой мысли, мало того, даже не воспринявший ни одной новой мысли, не написавший ни одного оригинального произведения, этот человек считается единственным философом Америки. В энциклопедиях и справочниках о нем говорится следующее: «Эмерсон, Р.У., североамериканский писатель и философ. См. произведение: „Представители человечества“».
Почему же вообще Эмерсона упоминают в ряду мыслителей? Во-первых, потому, что он единственный писатель в огромной стране Америке, обладающий философской образованностью; во-вторых, потому, что он и вправду наделен умением заворожить публику, будучи по преимуществу литератором и отлично владея пером. У этого человека — счастливый дар публициста, и он пользуется им с должным тактом. Он умеет сочинять самые очаровательные парадоксы, выраженные тонким и достаточно ученым философским языком, он растер придумывать меткие, отточенные сентенции, мастер литературной мозаики. Стоит нам забыться, как он тотчас ошарашит нас фразой, трепещущей, словно шелковый флаг на ветру, он удерживает наше внимание с помощью изящнейших и притом противоречивых высказываний, нет-нет да и ошеломит нас каким-нибудь смелым утверждением, не мигнув бросит вызов нашему чувству логики. Но при всем том Эмерсон не мыслитель. Для этого он слишком поверхностен, слишком уж женоподобен. В одной из своих статей он сам признается: «Мне нравится излагать мои мысли. Но если кто-нибудь спросит меня, как я отваживаюсь такое говорить или отчего все обстоит так, как я сказал, тут я сразу же становлюсь самым беспомощным из всех смертных». Впрочем, философия типа эмерсоновской, столь упорно подчеркивающая относительность всякой оригинальности, и впрямь не слишком нуждается в доказательствах и доводах.