Трехгрошовый роман

Она, дескать, подарила Мэку свои лучшие годы. Когда она спуталась с ним, она была юным, цветущим созданием; если не считать, что ее изнасиловали в двенадцатилетнем возрасте, в чем она ему сразу же призналась, у нее никогда ни с кем ничего не было. Теперь же, когда Mэк выбрасывает ее на помойку, она уже не в состоянии подцепить себе кого-нибудь другого. И она указала на следы, оставленные на ее лице временем и заботами о Мэке.

Когда она кончила, заговорил Мэк.

Он подчеркнул, что он сторонник полной свободы женщины. Когда женщина отдается мужчине, она это делает на свой страх и риск. Он категорически возражает против попыток читать ему мораль. Любовь – это не страхование старости. Кто уступает любви, тот разделяет удовольствие, получаемое от любви.

Мэри опять начала кричать. При чем тут полученное ею удовольствие? Как будто бы она не могла получить его с любым мужчиной, с каким-нибудь приличным человеком, готовым заботиться о женщине, которая отдала ему все? Она была продавщицей, и Мэк велел ей уйти из магазина, потому что однажды увидел, как ее шеф приказал ей влезть на стремянку и снять с полки какую-то коробку, – он хотел поглядеть на ее ноги. А теперь никто больше не хочет смотреть на ее ноги, пусть Мэк зарубит себе это на носу. Молодой человек, который так мило беседовал с ней обо всей этой гнусной истории, подтвердил ей это.

Мэкхит собрался было резко ответить ей, но Фанни предпочла осторожность. Было очевидно, что причиной вызывающего поведения этой несколько вульгарной, но, в общем, недурной женщины было только плачевное состояние ее дел.

– Как я могу сбыть это барахло? – гневно продолжала Мэри. – Не всем же покупателям нужны часы. Я решила специализироваться на нижнем белье. Не могу же я сказать госпоже Скраб, когда она требует нижнюю юбку: «У меня нет нижних юбок, а вот не возьмете ли вы часы?» Конечно, может быть, часы вам легче красть… Не перебивайте меня, я тоже кое-что соображаю, хоть я и не воспитывалась в пансионе, как новая жена Мэка… Одна я с нижним бельем не могу справиться, мне нужны одна-две швеи, а это значит – гоните деньги!

Переговоры были длинные и утомительные. Мэри боролась, как тигрица. Предложение Фанни о том, что Мэк, хотя он и не признает за собой никаких обязательств по отношению к ней, все же поможет ей расширить ее торговлю трикотажем, – но только в том случае, если она будет хранить полное молчание обо всем, что между ними было, – она выслушала, подавшись вперед, сморщив лоб, пылая недоверием.

Она жадно схватила чек, рассеянно сунула его в свою шелковую сумочку и ушла, даже не поглядев на Мэка.

– Просто удивительно! – говорил Мэкхит, сидя вечером в Лэмбете у Фанни. – Эти лавки не хотят оставаться тем, что они есть. В прежнее время ты открывал дело, скажем – скобяную торговлю, и она оставалась скобяной торговлей. А ныне всякое предприятие стремится стать чем-то другим. Что ты ни делай – никто не хочет стоять на месте. Лавка, торгующая трикотажем, непременно должна стать швейной мастерской, иначе ей конец. Швейной мастерской немедленно требуется несколько филиалов. Как только у нее не хватает денег платить за помещение, она бросается открывать филиалы. То же самое происходит и с крупными предприятиями. У Крестона – целая торговая сеть, огромные магазины, но ему непременно нужно украсть у меня мои идеи и затеять что-то новое. Это не движение вперед – это бегство… А все оттого, что собственность перестала быть собственностью. В прежнее время человек владел лавкой или домом, и они были источником его доходов. А сегодня они – источники расходов, причина разорения. Как же тут может выработаться характер? Предположим, человек отважен и предприимчив. В прежнее время этого было достаточно, чтобы составить себе счастье. А сегодня он открывает какую-нибудь лавку – и гибнет. Как он ни осторожен, он все равно гибнет. Вдруг оказывается, что отвага нужна для того, чтобы платить долги, а осторожность – для того, чтобы делать долги. Когда человек на протяжении трех лет не меняет своих взглядов, это только доказывает, что его на протяжении трех лет не пускают в игру.

Фанни приготовила чай и надела пижаму. «Кожа у нее – даже на ногах – смуглая, совсем не такая, как у Полли», – подумал Мэкхит. У нее была своя точка зрения на д-лавки. Она считала, что неудавшаяся попытка добыть деньги путем брака или через Национальный депозитный банк доконала их. Она полагала, что Мэкхит должен от них отказаться.

– Моя лавка гораздо лучше, – сказала она, откинувшись на спинку шотландского кресла, скрестив ноги и держа чашку на коленях. – На ней ты должен сосредоточить все свое внимание. Груч – очень ловкий человек. Он говорит: имей он современные инструменты, он многое мог бы сделать. Ты, наверно, думаешь, что это долгий путь, но зато ты мог бы одним-двумя ударами загрести кучу денег, а там видно будет. Но только ему нужны вполне современные инструменты.

– Стало быть, опять налеты? – мрачно сказал Мэкхит.

– Да, но с современными инструментами. Они договорились только под утро.

Прежде чем пойти в лавку, Фанни сняла белье с кровати в комнате для гостей, а вечером Груч уже сидел у них и диктовал свои условия.

Мэкхиту все это дело было не по душе. Его угнетало, что Фанни тоже считает его не способным вести большую игру с банками. У него было ощущение, что он вновь пал ужасно низко, и на этот раз окончательно.

Несколько дней спустя Мэкхит и Груч поехали в Ливерпуль, где как раз открылась международная выставка криминалистики. Там были орудия для взлома любого, даже современной конструкции, несгораемого шкафа. Никакая сигнализация не могла противостоять современной технике. В сущности, самые что ни на есть сложные замки могли служить препятствием только для человека с честными намерениями – специалисту ничего не стоило сладить с ними.

Вернувшись вечером в отель, они повздорили, так как Груч настаивал на французских моделях, а Мэкхит предпочитал английские.

– Мы живем в Англии, Груч, – напомнил он ему. – Англичане пользуются английскими инструментами. На что это будет похоже, если мы предпочтем французскую продукцию? Мы просто осрамим себя. Ты вообще понятия не имеешь о том, что значит нация. Эти инструменты изобретены английскими головами, созданы английским трудолюбием и, стало быть, достаточно хороши для англичан – запомни это. Ни о каких других я и слышать не хочу.

Они ждали до двух часов, а потом отправились на работу.

Вскоре они проникли в помещение и без труда совладали со сторожем. Но когда с улицы послышались шаги, у Мэкхита внезапно сдали нервы. Обливаясь потом, испуганно выпучив глаза, он топтался на месте и никак не мог найти нужную отмычку. Качая головой, Груч взял у него из рук всю связку. Эта работа, как видно, была уже не по плечу крупному финансисту.

Гручу пришлось со всем справляться одному. И он справился. На следующий день они предъявили Фанни инструменты.

В часы досуга Груч обдумал целый ряд планов дальнейшей деятельности. У него было несколько проектов на выбор.

– Это пахнет кучей денег, – говорил он благоговейно. – Это гораздо вернее, чем жениться.

Но когда Мэкхиту понадобился по одному делу совет Брауна и он поехал к нему на набережную, его там ждал неприятный сюрприз.

– Стало быть, это был Груч? – накинулся на него Браун. – Дальше идти некуда. Ты читал газеты?

Он имел все основания негодовать. Пресса страшно раздула ограбление выставки.

Она потешалась над тем, что у полиции путем взлома были украдены орудия взлома.

Браун рассердился не на шутку и проявил большую энергию.

– Я же тебя не трогаю, – жаловался он, – мог бы и ты в конце концов подумать о моей карьере. До сих пор мы с тобой играли честно. Готов признать, что я не так легко добился бы занимаемого положения, не помоги ты мне посадить кое-кого за решетку, но я рассматриваю наши отношения, возникшие еще в те Времена, когда мы с тобой вместе служили в Индии, не только как чисто деловую связь. А ты готов наплевать на самые элементарные законы дружбы. Мне дорога моя должность. Если бы я не любил моей профессии, я бы ею не занимался. Я не каменщик! Мои дарования дают мне право стать со временем начальником полиции. Дело не в петличках на воротнике, как ты, Может быть, думаешь. Я не перенесу, если этот осел Уильямс получит должность, с которой он никогда не справится. Сегодня же вечером инструменты должны быть у меня, и тот, кто их украл, – тоже!