Страница 4 из 21
Выйдя на улицу после работы, Пабло взглянул на мир новыми глазами. Каждому из себе подобных воздавал он безмолвную хвалу. Он видел в людях, словно они были прозрачны, живую дарохранительницу, и пречистый символ сиял в них. Всевышний живет и воплощается, в каждом своем создании. С того дня Пабло стал смотреть на человеческие пороки иначе, чем прежде: из-за ошибки в дозировке кто-то обретает избыток добродетели, а кто-то оказывается обделенным. И тогда всеобщий дефицит порождает лживую добродетель, которая всем представляется злом.
Пабло испытывал великое сострадание к тем, кто не осознал себя носителем Бога, кто либо позабыл о Нем, либо отверг Его, к тем, кто приносит Его в жертву своей тленной плоти. Он узрел человечество жаждущее, ищущее неустанно утраченный архетип. Каждый рожденный может быть спасителем, каждый умерший — утраченная надежда. Род человеческий с первых дней своих составляет всевозможные комбинации, подбирает все мыслимые и немыслимые дозы божественных частиц, рассеянных по миру. Человечество стыдливо скрывает свои промахи и упущения, засыпая их землей, и восторженно взирает на каждое новое жертвоприношение матерей. Великие злодеи мира лишают человечество надежды. Быть может, перед концом света они испытают последнее разочарование, когда восторжествует в человеке полностью противоположный архетип, и тогда явится зверь апокалипсиса, устрашающий всех на протяжении уже многих столетий.
Но Пабло познал: никто не должен терять надежды. Человечество — бессмертно, ибо в нем живет Бог, и если есть в человеке что-либо непреходящее — это сама Божия вечность. Великие катаклизмы, потопы, землетрясения, война и чума не смогут покончить с человеком. У человечества никогда не будет лишь одной головы, которую кто-либо смог бы срубить одним ударом.
Со дня откровения Пабло стал жить новой жизнью. Мелочные дела и заботы для него перестали существовать. Казалось, обычный — ежедневный и еженощный, еженедельный и ежемесячный — ход времени для Пабло остановился. Он пожелал жить только в едином мгновении, безмерном и неподвижном, словно скала посреди вечности. Свое свободное время он посвятил размышлениям и человечеству. Всякий день его озаряли необыкновенные идеи, и мозг его был полон сияния. Без какого-либо усилия с его стороны, вселенский дух проникал в него, он чувствовал себя просветленным и трансцендентальным, словно мощный весенний напор пробудил молодую листву его бытия. Его мысль парила в запредельных высотах. Захваченному идеями, витающему в облаках, ему стоило неимоверных усилий вспомнить на улице, что ступает он все-таки по земле. Город стал для него другим. Дети и птицы приносили ему благие вести. Краски казались ярче и сочней, словно все вокруг раскрашено ими мгновение назад. Пабло нравилось всматриваться подолгу в море и горы. Умиротворенный, смотрел он на лужайки и родники.
Почему же остальные не хотят разделить с ним эту наивысшую радость? Из глубины сердца Пабло рассылал всем безмолвные приглашения. Порою восторг, испытываемый в одиночестве, приносил беспокойство. Весь мир принадлежал ему, и Пабло трепетал, как ребенок перед огромным подарком, и жаждал наслаждаться им бесконечно долго. Он посвящал вечера созерцанию большого и прекрасного дерева или бело-розового облака, что тихо плывет в небесах, или белокурого ребенка, играющего в мяч на лужайке.
Разумеется, Пабло осознавал: непременное условие его наслаждения — им ни с кем нельзя поделиться. Он сравнивал свою нынешнюю жизнь с прежней. Пустыня, однообразная мертвенная пустыня! И понял: если бы кто-либо принялся описывать ему, непосвященному, такое видение мира, он остался бы равнодушным, запредельное было бы для него лишь звуком пустым.
Он не рассказывал никому даже о самом незначительном своем откровении. Жил в одиночестве, без близких друзей и дальних родственников. Его нелюдимость и замкнутость помогали ему. Только боялся: тайну перевоплощения может открыть лицо или глаза вдруг предательски выдадут внутренний свет. По счастью этого не случилось. И на работе, и дома, и в гостях никто ни разу не заметил какую-либо перемену в его внутренней жизни, а жизнь внешняя шла безо всяких изменений.
Иногда какое-либо стороннее воспоминание, не то детское, не то юношеское, вторгалось вдруг в его память, и требовало дать ему место в единстве с другими. Пабло нравилось тогда располагать эти воспоминания вокруг главной идеи, что всецело захватило его, доставляло удовольствие отыскивать в них некие предзнаменования своего будущего предназначения. Предзнаменования состояли из маленьких чудесных откровений, и в них удавалось расшифровывать целые послания, что отправляла сама природа сердцу каждого человека. Теперь они наполнялись особым значением, и Пабло выкладывал ими путь своей души, словно белыми камешками. Каждый из них напоминал о каком-либо счастливом событии, которое он мог оживить по своей воле и желанию.
В такие моменты божественная частичка, казалось, сообщала душе Пабло неведомые ранее ощущения, и Пабло пугался. Он прибегал к уже опробованному смирению, считая себя самым наиничтожнейшим из людей, не достойным быть носителем Господа, неудачным опытом в бесконечной череде исканий.
Единственное, что он мог пожелать в минуты своих великих амбиций — жить только мгновением открывшейся истины. Но это казалось ему невозможным и чрезмерным. Он воспринимал мощный импульс, который, очевидно вслепую, подталкивает и направляет род человеческий к тому, чтобы вновь и вновь продолжать поиски в обретении вовеки непрерываемого течения жизни. Эта мощь, этот триумф, с каждым разом все более длительные, наполняли Пабло неосознанной надеждой и уверенностью в том, что однажды появится среди людей существо изначальное и совершенное. Этот день положит конец инстинкту самосохранения и размножения. Никто из людей будет уже не нужен, они войдут, исчезая с восторгом, в существо, которое примет их и оправдает все человечество, все века, тысячелетия невежества, скверны, исканий. Род человеческий, очищенный ото всех пороков, почит вовеки в лоне своего создателя. Никто не будет ощущать ни страдания, ни радости: и радости и страдания сольются в одном бесконечном существе.
Эта счастливая мысль, которая все оправдывала, иногда исчезала и на ее место заступала противоположная — она овладевала Пабло и утомляла его. Прекрасный светозарный сон терял ясность, грозил разрушиться или оборотиться кошмаром.
Господь, пожалуй, мог бы никогда не возвращать себе свою целостность и оставаться всегда сокрытым в миллионах темниц — в существах, потерявших надежду, каждое из которых ощущало свою частичку тоски Господа и каждое из которых неустанно стремилось к единству, дабы обрести самое себя, обрести себя в нем. Но сущность божественного должна будет удаляться от людей, понемногу изменяясь, как драгоценный металл, многократно переплавленный, раз от раза теряет все больше и больше ценных частиц в своем сплаве. Дух Божий будет проявляться уже только в великой воле к сверхжизни, он не примет в расчет миллионы поражений, отрицательный и ежедневный опыт смерти. Божественная частица всесильно проявится в сердце каждого человека и разобьет дверь темницы. Все ответят на этот зов, каждый раз все более сильный и неосознанный, желанием воспроизводства; и целостность Бога вновь станет невозможной, ибо отыскать одну единственную драгоценную частичку, пришлось бы перелопатить горы мусора, осушить трясину тревоги.
И тогда Пабло попадал в западню безнадежности, что вдребезги разбивала остатки уверенности, к которой он тщетно пытался взывать.
Пабло начал осознавать свою ужасную способность наблюдателя, стал отдавать себе отчет в том, что созерцая мир, пожирает его. Созерцание питало его дух, и его тяга к созерцанию раз от раза возрастала. Он перестал видеть в людях ближних своих, его одиночество все росло и росло, пока не стало невыносимым. Он глядел с завистью на всех остальных, на этих неведомых существ, что, сами того не зная, проникли в его душу свободно, со всеми своими мелочными делами; радуясь и страдая, они окружили Пабло, одинокого и огромного, а он, возвышаясь над всеми ними, вдыхал чистый и жаркий воздух, каждый день бродил меж них, вбирая в себя все людские добрые деяния.