Потом

Так далеко, однако, дело не зашло: другую дуру искать не стали, да и плавать никому не пришлось. Под водой обнаружились ступеньки, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом, он содрал его вниз, не догадавшись откинуть, и вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. То есть это был уже дворец, вероятно, одно из нижних помещений Старых палат.

К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.

Дверь затворили изнутри, и едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку; она чадила, горячая смола еще капала — иногда на запястье, отчего едулоп передергивался, как ужаленный. Другой обалдуй, с путаной гривой на затылке, продолжавшейся через шею на спину, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика, но не решался без особого на то указания прислониться к стене, не говоря уж о том, чтобы опустить больного на пол. По буро-зеленой, искаженной усилием роже катился пот, едулоп пошатывался. Рослый балбес, что держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.

Надежды и опасения вперемешку с самыми дикими предположениями мечтательного свойства ходили в головах девчонок, которые нет-нет, да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркая при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали и сипели, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.

— А если старый хрен даст дуба, — прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, — слушай, я говорю, если откинет копыта… с него станется!.. так эти мерзкие твари, они нас сожрут, а?

Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом! Собеседница ее (вероятно, та из двух, которая жаловалась незадолго перед этим, что не умеет плавать), столь кратким ответом неудовлетворенная, толкнула свое подобие ногой.

— Ты все дуешься! — высказала она предположение и опять достала подругу ногой. Другая Золотинка поморщилась и отступила, сколько позволяла едулопова хватка.

Тут можно было бы и обидеться. И наверное, первая, говорливая, Золотинка склонялась к такому завершению беседы, когда, прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась, ожидая, как видно, что именно сейчас «старый хрен» и окочурится.

— Брось! — взвинчено сказала она подруге. — Что толку дуться, когда нам обоим крышка, ты ж видишь… Как бы мы между собой ни ссорились, у нас с тобой много общего.

Тут они глянули друг на друга, словно пораженные справедливостью последнего соображения.

— Думаешь, я сама что-нибудь понимаю? — горячо продолжала говорливая. — Зачем это все старому хрычу понадобилось?.. Мне это не надо, во всяком случае. Мне и своего хватало — вот так! — Левой рукой, поскольку правую держал едулоп, говорливая Золотинка, показала сколько именно это будет «вот так!» — с головой. — И слушай, в животе у тебя пусто. Ты когда ела? Так жрать хочется…

Слово «жрать» неизбежно обратило ее пугливый взор на плотоядную рожу балбеса — Золотинка осеклась. Верно, она была не только говорлива, обидчива и великодушна, но и чрезвычайно впечатлительна.

А более всего непоследовательна. Страх смыкал ей уста и страх понуждал говорить, молоть языком, не заботясь, куда вывезет.

— Что тут со мной было в ночь, ты и представить себе не можешь, — пожаловалась она. — Этот ходячий мертвяк… Эти людоеды… — Лихорадочно блуждающий взор ее пал на исцарапанные, в синяках ноги, и говорливая Золотинка удивилась: — Ты такая тощая, слушай, — отметила она, имея, однако, в виду, свои собственные, недавно доставшиеся ей стати, — а икры… как у крестьянской бабы. Что ты молчишь?.. — начала она уже заводиться, раздражаясь, и вдруг переменилась, в розовом обгоревшем лице ее проглянуло нечто мечтательное: — Слушай, а это правда?.. Что хозяин говорит насчет наследника?.. Что у тебя с Юлием, а? Скажи по совести?

— Заткнись! — прошипела вдруг Золотинка с такой внезапной, непримиримой злобой, что говорливое подобие ее не в шутку оскорбилось, потемнело и замкнулось.

Жутко бухнула дверь.

До нутра прошибленные громовым раскатом, словно оказались они внутри гудящего колокола, обе Золотинки обмерли. И новый удар последовал после неспешного промежутка, размеренность которого свидетельствовала о рассчитанном, неколебимом упорстве.

— Порывай! — сорвалась в крик Золотинка. — Рукосил здесь! Спаси меня!

Легкая заминка означала, что Порывай слушал… И снова принялся за сокрушительную работу. В полнейшей растерянности металась взглядом Зимка-Золотинка, позабывшая с испугу о спасительном сходстве со взывающей к Порываю подругой. Мутно очнулся Лжевидохин. А едулопы — сытые животные! — вздрагивали и слегка косились на ходившую ходуном дверь. Кованное железо прогибалось пузырем и шло трещинами.

— Хозяин! — Зимка сделала шаг, но едулоп жестоко ее оборвал, дернул за руку так, что девушка едва устояла на ногах и умолкла.

Сыпалась каменная крошка. От сильного выбуха железо лопнуло и верхняя часть двери отскочила от сварных полос.

— Порывай! — истошно вскричала тогда Зимка не своим голосом — то есть Золотинкиным. — Стой, Порывай, подожди! Они подсунули меня под дверь, связали и бросили!

— Не правда! — возопила Золотинка.

— Ничему не верь, не слушай! — подхватила Лжезолотинка тем же самым, без малейших отличий голосом. — Обвалишь на меня дверь!

Порывай должен был приостановиться.

— Я Золотинка, ломай! — надсаживалась Золотинка при равнодушном попустительстве едулопа.

— Тебя обманут! — уверяла соперница.

— Хотят запутать! — утверждала Золотинка.

— Не жалко, пусть! Вали на меня! Пусть я погибну, только никому не верь! — голосила Лжезолотинка.

— Я здесь! — возражала Золотинка.

— …Они все равно тебя обманут! — уверяла Лжезолотинка.

— Все неправда!

— И ложь!

При таком поразительном единодушии соперничающих между собой одинаковыми голосами Золотинок у медного болвана, и без того свихнувшегося, ум за разум зашел, он отвечал исполненной глухого недоумения тишиной. Еще громыхнул — не в полную силу — остановился.

— Не жалей ничего, все равно я в их власти! — крикнула Золотинка.

Донельзя измятая, рассевшаяся полосами дверь, оглушительно всхлипнула.

Тогда, растерянно метнувшись взглядом, Лжезолотинка отпрянула от соперницы, сколько позволил державший за руки едулоп, и разразилась визгливой бранью:

— Гнилая кочерыжка, две сотни за грош! Вонючка!

Несколько помедлив, она подалась в сторону, чтобы самой себе тем же голосом возразить:

— Ах ты дрянь такая ты! Пакость! Стерва!

Золотинка беспомощно разевала рот, не зная, что этому вдохновению противопоставить: нет, не пакость? А Порывай, ошеломленный потоком грязи, которая изливалась из чистых девичьих уст, смутился настолько, что, кажется, поколеблен был в самых основах своего порыва и остолбенел. Распаленная успехом, Лжезолотинка выливала на саму себя ушаты помойных словес с изобретательностью, которая свидетельствовала о природных дарованиях и богатом жизненном опыте.

Однако в недолгом времени понадобилось ей перевести дух и этого оказалось довольно, чтобы болван так трахнул дверь, что Зимка прикусила язык, едва принявшись за новое коленце изумительной гнусности.

— Ну и паскуда же ты, паскуда! — молвила она еще, запинаясь, но, кажется, имела в виду на этот раз мятежного истукана, а не саму себя.

Порывай это так и понял. За изорванной дверью послышалось томительной поскрипывание… Оскорбленный Порывай удалялся, хлюпала вода.

— Порывай! — вскричала Золотинка в отчаянии. И Зимка, полное Золотинкино подобие, заехала ей по губам ладонью — девушки сцепились, имея возможность пинаться ногами и поражать друг друга одной рукой.