Потом

Источник, где брали воду для питья и хозяйственных нужд, представлял собой четырехгранный столб, четыре каменные рожи по сторонам которого извергали тонкие струйки, падавшие между поставленными в канаву поперечинами. Изъеденный плесенью срединный столб венчала для неведомых надобностей объемистая каменная ваза, она-то и остановила, наконец, ищущий взгляд Золотинки. Бегло озирнувшись, девушка взобралась на ограду окружной канавы и точнехонько зашвырнула узел в обращенное к небу жерло.

Оставалось справиться еще раз с хотенчиком. В кибитке скоморохов он указывал на внутренние ворота крепости, что вели на верхний двор. Так это Золотинка поняла. Теперь она достала рогульку под прикрытием кухонной двери в тесном закутке, где едва можно было раздвинуть локти, и, зажмурившись от усилия, вызывала в воображении Поплеву.

Хотенчик уткнулся в стену, то есть указывал внутрь дома, прямо на кухню. Но можно было предположить, что он имел в виду, не котлы и печи, а некие переходы, позволяющие пройти к Поплеве иным путем. После недолгих колебаний Золотинка остановилась все-таки на внутренних воротах и на горной дороге, что вела к верхнему двору по краю пропасти. Там в темноте скального прохода следовало испытать хотенчик наново.

Проезд наверх преграждали два ряда поставленных, как надолбы, бочек, возле которых сторожили нарочно приставленные ревнители изобилия. Трезвых наверх не пропускали, а пьяные, как видно, уже и сами не могли подняться и потому мостовая перед заставой сплошь шевелилась телами павших. Несколько шатких молодцов уверяли ревнителей, что Юлий — вот это да! а ты — мурло! А ревнители, не оспаривая ни одного из утверждений по существу, ставили молодцам на вид, что те до безобразия трезвы. Тогда как о-о-они, совсем наоборот, были пья-а-аны-ы до чертиков! И пока они так убеждали друг друга, подзапутавшись в предмете разногласий, Золотинка беспрепятственно прошмыгнула. Личина шута, как видно, служила тут достаточным ручательством добропорядочности, никому и в голову не приходило упрекать шута в трезвости.

На круто завинченной налево дороге попадались поверженные, которые, как видела Золотинка, с пьяной оторопью в душе тщетно искали путь к спасению и везде, куда бы ни шатнулись, встречали пропасть.

— Э-э-й, приятель, по-остой, поговорить! — раскачиваясь у скалы, пытался перехватить Золотинку расхлябанный в конечностях парень. — Пр-р-редставляешь я уронил туда шапку! — он размашисто повел рукой в сторону бездны. — Вопрос. Как достать?

На этом он жутко ойкнул, обнаружив перед собой сатанинскую харю, и осел наземь. Золотинка не стала разубеждать несчастного в действительности представшего ему видения и поспешила своим путем. В полумраке горного прохода можно было, наконец достать хотенчик. Рогулька резво рванула вперед, на подъем, туда, где светлел выход.

На верхнем дворе предстали ей спины — очень приличные, не шаткие спины в бархате, атласе и тонком отороченном мехом сукне. Простонародный разгул внизу, задержанный плотиной бочек, докатился сюда, как замирающий всплеск: кто дополз, тот валялся при последнем издыхании и не брался уже в расчет, а чистое общество: придворная челядь, свита владетелей, войсковые сотники и полусотники — затаив дыхание, уставились ввысь. А-ах! прошелестел вздох и толпа перевела дух, кто-то один за всех вымолвил: ах, удалец!

Глазам открылся бегущий по небу человек. Маленький очерк его сразу и броско обозначился кричащими цветами одежд. Уставив поперек резкую длинную черту — это был шест, удалец бежал выше крыш по тонкой, изрядно прогнувшейся нити, которая протянулась из края в край — от угла высокого красноватого здания справа, где была башенка, до вершины большой боевой башни слева. Человек летел полным шагом, как гонимый собаками олень, и пока не нашел спасения на устроенном у башни помосте не остановился. Там, на вершине четырехугольной башни, где приняли бегуна товарищи, хватало места: обшитый досками верх, более широкий, чем основное каменное тело башни, со стороны двора был разобран. Ликующие крики толпившихся на высоте канатоходцев разнеслись по площади, заражая ликованием и зрителей. Удалец отдал шест и скользнул по свисающей веревке вниз.

А Золотинка, засматривая вверх, пробиралась между спинами все дальше, пока не увидела Юлия. Несмотря на расстояние не трудно было догадаться, что это он — стукнуло сердце.

Она зажмурилась, чтобы напомнить себе о Поплеве, ущипнула палец и потом уже, совершенно спокойно, без боли и волнения стала присматриваться.

Юлий сидел рядом с Нутой и тут же, если Золотинка не путала, Рукосил. Рукосила нужно было искать где-то здесь — среди видных вельмож и воевод. Избранное общество расположилось на гульбище Новых палат, как назывался дворец, представлявший собой двухъярусную пристройку к Старым палатам — дикому нагромождению темных углов и теснин с крошечными окнами. Рядом с этой мрачной громадой небольшой светлый дворец — Новые палаты — гляделся, как свадебный подарок среди закопченной кухонной утвари. Второй ярус дворца, выступающий вперед гульбищем, открытой во двор галереей, подпирали на удивление тонкие каменные столбы, а над вторым ярусом начиналась огромная, больше самого здания крыша из выложенной узорами поливной черепицы. Два яруса затейливых островерхих окошек прорезали и самую крышу.

— Глядите! Глядите! Этот как? — раздавались по площади восклицания. И в самом деле, пока Золотинка холодным взором, сузившимися глазами глядела на молодоженов и на свадебный дворец, зрители возвратились к канату.

В поднебесье, ни на что не опираясь ногами, распушив юбки, катилась стройная девушка. Расчесанные надвое волосы она завязала в надетое на канат кольцо, и так подвешенная, вращала в руках закрепленный на середине бечевки тяжелый предмет, вроде тыквы. Неведомо какая сила катила ее в пустоте от башни слева к большому красному зданию.

Но Золотинка едва глянула вверх и сунула руку в сумку, где возбужденно трепыхался хотенчик. Не особенно даже скрываясь среди зачарованно задравших головы людей, она выпустила рогульку на короткой в полпяди привязи — хотенчик показывал в спины на залитый солнцем угол площади, который замыкался Новыми палатами.

Еще продвинувшись, Золотинка вышла к закраине круглого водоема, за которым толпа распадалась: перешеек площади под протянутым в небе канатом оставался пуст. Дальше на длинных, протянувшихся поперек двора ступеньках сидели зрители, а за ними пребывал на своем шутовском престоле между шутовскими подданными царь праздника Лепель.

Разряженный не просто, как царь, но еще основательнее — как царь, который не может согреться. Он напялил на себя несколько шуб, из-под которых выглядывали еще кафтаны. Количество одежды, по видимости, находилось в прямом соответствии с высокими чином Лепеля. Винная бочка изображала престол, вокруг которого привольно расположилась свита. Страшилища с переразвитыми челюстями, с огромными, как у больных недоумков, головами — такими большими, что отпадала надобность в руках, голова непосредственно переходила в туловище, занимая и то место, которое отводится обычно плечам. Вместо рук, не имея возможности развиться, топорщились беспомощные крылышки. Тут были еще и дикие люди, человеческого облика, но голые и встрепанные, все в смоле и в мелу; они вооружились плоскими корзинами вместо щитов и деревянными граблями, каковые, как известно, являются наиболее приметным признаком дикости. Были еще некие загадочные существа, покрытые ниже пояса чешуей, но переминались они не плавниками — впрочем, совершенно не уместными на суше, — а трехпалыми куриными ногами. Все это множество несуразных тварей, очевидно, не имело в земной юдоли никакого иного призвания и назначения, кроме того, чтобы раз и навсегда повергнуть в изумление всякий пытливый ум. Нисколько не смущаясь сомнительным соседством, среди дикости и недомыслия расположились прелестные девы, столь совершенно очерченные во всех своих полуобнаженных и полуприкрытых извивах, что девы эти вызывали не меньше изумления, чем самые прихотливые порождения уродства. Изящество и безобразие копошилось, издавая воркующие, хрюкающие, рыкающие звуки. Вспыхивали и сходили на нет любовные потасовки, которые перемежались бранчливыми ласками и непонятной окраски оплеухами.