Страница 3 из 31
Все прыжками стоит на месте. Страшными усилиями не сдвигается. С чем вчера обещали покончить, опять нормальная цель на завтра. Да идет ли время-то вообще? Или это у нас такая специальная теория относительности чем больше пространство, тем время его дольше пересекает?
Может, поэтому все, что для других давно норма, для нас еще экзотика?
– Гла-асность? Неужели? И все можно?
– Можно!
– Обо всем?
– Обо всем!
– И о самом-самом?!
– О самом!..
... Ну и о чем же таком кипят страсти? О чем таком пишут раскаленные перья в наших лучших журналах? Для чего столько эрудиции, логики, столько ссылок на Монтеня, Шопенгауэра, Михаила Сергеевича? А для того, чтобы в конце XX века попробовать убедить нас, что свинарка лучше знает, как ходить за свиньей, чем все советские и партийные органы, включая Политбюро!
Но мы пока еще не очень, нас так просто не возьмешь. У нас сомнения пока. Мы еще не готовы полностью признать, что Земля – круглая. Хотя все данные со спутников подтверждают, что наши очереди именно криволинейно изгибаются за горизонт.
А мы все топчемся, да мы живем уже в этих очередях, и злобимся на тех, кто впереди, и презираем тех, кто сзади. И вместе с теми и другими все валим на строй. Забываят что строй – это то, что сами себе построили. У «наших» немцев наш строй – нормально живут. У тех немцев тот строй – тоже за сосисками к нам не ездят. И тех и других мы победили одинаково. Ибо это в войне количество подвигов переходит в победу. А где подвиги, рядом с нами делать нечего. Но в мирной жизни нельзя двигаться прыжками – от подвига к подвигу. Это не к победе ведет, а к сотрясению, к лихорадке. В нормальной жизни нужен нормальный ход. Пусть по миллиметру, но в одну сторону и каждый день. Но чтоб так идти, прежде всего надо встать с головы на ноги. Нам этого сальто уже не потянуть. Решать задачу про нормальный ход придется детям.
Мы можем помочь им только одним: не мешать видеть в нас доказательство от противного.
1988
Век детей
Век атома, век космоса, век сердечно-сосудистых... А главное – век скоростей и ускорений. В прошлом все текло и мало что менялось. Теперь все меняется, но не течет, а мчится и несется вскачь.
Предки тихо рождались, неторопливо женились, незаметно заводили двенадцать детей, писали друг другу длиннющие письма и долго доживали свой короткий век.
Наш век вдвое длиннее, но доживают втрое быстрее. О переписке смешно говорить: если кто и нацарапает новогоднюю открытку, так потом надо нести руку на УВЧ. Двенадцать детей завести можно, но для этого надо мобилизовать двадцать четыре родителя.
Зато какие детишки пошли! Они с такой скоростью набирают мускульную силу и наливаются сексуальной мощью, что содрогаются старые фронтовики. Ботинки, которые утром были велики, к обеду жмут. Девочек ростом меньше ста семидесяти дразнят Дюймовочками. Короче, в тринадцать лет он уже может сделать вас бабушкой, в двадцать пять стать дедушкой и к тридцати закончить школу.
Счастливое детство становится все счастливее, потому что длится все дольше и скоро уже достигнет средней продолжительности жизни.
А Пушкин прожил всего тридцать семь. Лермонтов – двадцать семь. Эйнштейну и двадцати пяти-то не было, когда он понял, что все относительно. Он был прав: все относительно. Потому что сегодня-то этому сорок, а он еще молодой специалист. Ему шестьдесят – он еще набирается опыта. Ему девяносто – а у него еще все впереди, вечная ему память!..
И вот в газете все дискутируют, как с этим быть: то ли уменьшить в школе нагрузку, то ли дожать детей до конца. Два профессора чуть не подрались – один говорит: надо им больше давать математики. Другой говорит: ерунда, не больше, а гораздо больше. Потому что в детстве мозг все лучше впитывает, и не надо терять времени.
И времени стараются не терять. Проводят олимпиады, выявляют юные дарования и выращивают двадцатилетних докторов. И они выводят такие формулы, которыми гордится вся страна, хотя не вся понимает.
Но что-то слишком часто стали попадаться другие детишки, у которых формулы гораздо проще. Все, что они усвоили, – это что на вопрос: «Как живешь?» – надо отвечать: «Сколько имеешь».
А кругозор и сила чувств, какие Пушкину и не снились! Тот, бывало, плакал над книжкой. А эти не плачут. Ведь для того чтобы плакать над книжкой, ее надо сначала открыть.
Ну, отсюда и большая внутренняя культура. Скажешь ему: «Уступи тете место!» – вежливо отвечает: «На кладбище!»
Вот, говорят, рождаемость все меньше и меньше. Может быть. Но чем старше становишься, тем детей вокруг все больше и больше. А потом, кроме них, тут вообще никого не останется.
Есть смысл подумать о будущем, имея в виду, что плотно набитый мозг опасная вещь, если сочетается с пустым сердцем...
1980
Одобрям-с
– Я, местный житель, как и все местные жители...
– Мы, местные жители, как и жители других мест...
– Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов...
– Мы, бурильщики...
– Мы, носильщики...
– Мы все, как и все остальные...
– Решительно и всемерно...
– Целиком и полностью...
– ОДОБРЯМ!!!
Одобряй. С большой буквы. Потому что это – не глагол. Это больше чем действие. Это – название эпохи. У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.
Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.
Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.
Высокие потолки – Одобрям. Низкие потолки – Одобрям. Больше удобрений – Одобрям. Меньше удобрений – больше Одобрям.
Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: «Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы...»
Издать Сыроежкина – Одобрям. Изъять Сыроежкина – бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие – причем в обстановке полного единства! Вопрос «Кто воздержался?» вызывал улыбки. Вопрос «Кто против?» считался вообще чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос «Кто за?» была похожа на выполнение команды «Руки вверх!».
Снести церковь – Одобрям! Снести тех, кто ее снес, – сердечно Одобрям! Реставрировать и тех и других – Одобрям посмертно!..
Периодически Одобрям ударялся в свою диалектическую противоположность и тогда назывался Осуждай. Тогда:
– Мы, намотчики...
– Мы, наладчики...
– Мы, профессора...
– Мы, шеф-повара...
– С гневом и негодованием...
– Решительно и сурово...
Узкие брюки – Осуждам. Длинные волосы – Осуждам. Того поэта не читали, но возмущены. Этого химика в глаза не видели, но как он мог?! Пока бросали камни в химика, проходило время, и уже узкие штаны – Одобрям, а Осуждам широкие. И опять – не поодиночке! Ансамблями, хором, плечом к плечу!
– Как вы считаете?
– Также!
– Какое ваше мнение?
– Еще более такое же!
Не я сказал – мы сказали. Не я наступил на ногу – мы всем коллективом наступили. Не у меня мнение, не у тебя, даже не у нас... А вообще: «Есть мнение...» Оно есть как бы само, а уже мы, доярки и кочегарки, его Одобрям. Или Осуждам. В общем, Разделям...
Казалось, тренированы, казалось, готовы ко всему. И все же многие не могли предвидеть, что начнется полный Осуждам вчерашнего Одобряма!
И вот вместо тишины – шум! Вместо шума – крик! Там, где раньше уныло скандировали, теперь весело скандалят. Заместитель назвал директора дураком – тот обнял его, как брата... Согласных больше нет:
– Как вы считаете...
– Не так, как вы!
– Какое ваше мнение...
– Не ваше дело!!
... И это легко понять. Разноголосица радует наш слух после того единогласия, которым у нас называлось бормотание одного на фоне храпа остальных.
Но пора успокоиться. Пора уже радоваться не столько факту крика, сколько его содержанию. И когда кто-то орет, что он думает иначе, надо сперва убедиться, что он вообще думает. Даже отрицательный результат этой проверки пойдет на пользу. Ибо среди множества орущих мы сможем выявить уцелевших после Одобряма думающих. Надо будет попытаться организовать их размножение.