Последний император

С усилием подняв голову, Дуаньу посмотрел на меня. Самонадеянное высокомерие в его глазах сменилось таким отчаянным возбуждением, что казалось, из них вот-вот брызнет кровь. «Ты не государь Се, — проговорил он, как во сне, — настоящий государь — Дуаньвэнь. День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет твоим последним днем».

— Да, в этом мы ничуть не сомневаемся. — Улыбка исчезла с моего лица. Собрав с земли кусочки ткани, я схватил Дуаньу одной рукой за подбородок, а другой стал запихивать их ему в рот, приговаривая: — Только сейчас я — государь Се и что хочу, то и делаю. Если не хочу тебя слушать, ты должен молчать.

Я наслаждался своей местью Дуаньу целый «ши-чэнь»,[45] и я даже устал. Когда стражники перестали держать его под руки, стоять он уже не мог. Я смотрел, как он ползает по земле, волоча длинные, одеревенелые, как колоды, ноги. Преодолевая приступы рвоты, Дуаньу забрался по ступенькам к моим ногам, ухватил меня за край парадного халата с вышитыми драконами, и я увидел, как его лицо вдруг осветилось простодушной и восторженной улыбкой.

— Ты видел, что выколото на лбу у Дуаньвэня? — спросил он.

— Нет, но это видели люди на улице. А о том, что Дуаньвэнь замышляет захватить трон, известно каждому встречному.

— А знаешь, кто написал эти два иероглифа — «император Се»?

— Как раз собирался спросить тебя об этом — ты, что ли? Или он сам?

— Нет. Это сделал дух покойного государя. Однажды ночью Дуаньвэнь увидел во сне руку покойного государя с блестящей золотой иглой. Когда наутро он проснулся, на лбу у него проступили эти два иероглифа.

— Чушь все это! Со стороны Дуаньвэня чистое сумасбродство надеяться, что с помощью такой провокации он сможет пробраться во дворец. Если бы я увидел этот проклятый лоб своими глазами, как, ты думаешь, я бы поступил? Взял бы нож и вырезал бы понемногу эти иероглифы, пока он не очнулся бы от этого сна.

— Нет. Эти слова — проявление священного духа покойного государя, и никому — ни тебе, ни самому Дуаньвэню — не скрыть эти слова, никому не дано стереть их у него со лба.

Издав сухой дерзкий смешок, Дуаньу отпустил мой халат с драконами и скатился по нефритовым ступенькам. Подскочившие стражники поволокли его прочь от Зала Чистоты и Совершенства. Издалека волнистый кровавый след от его разбитых коленей напоминал змею. Даже когда Дуаньу скрылся из виду, до меня по-прежнему доносился его дикий хохот, от которого волосы вставали дыбом.

Через много лет обитания в стране бессмертных славный покойный государь, мой отец, вернулся и навис над моей головой тяжкой тенью. За все эти годы ходило немало толков о причине его смерти: кто-то говорил, что он умер, приняв поддельную пилюлю долголетия; другие утверждали, что он умер в кровати прелестницы Дайнян; находились и такие, кто тайно выдвигал теорию о том, что своего собственного сына отравила госпожа Хуанфу.

У меня же имелось на этот счет собственное суждение. Я считал, что лишь тревоги, страх и распутство, вместе взятые, образуют ту опасную для жизни петлю, которая может в любой момент унести в загробный мир кого угодно. По моему мнению, царственный батюшка навлек на себя погибель собственными руками, что сам крепко-накрепко затянул на себе эту петлю.

С начала лета на утренних аудиенциях в Зале Изобилия Духа я неоднократно видел огромную, густо заросшую черными волосами руку царственного батюшки, которая плыла, словно облачко, среди высоких шапок и широких поясов собравшихся сановников. Она бросала вниз покрытую плесенью веревку, всю в червях и личинках, и та со свистом неслась ко мне. Еще чаще эта рука являлась по ночам во сне. Я будто наяву видел, как рука батюшки ласково поглаживает лоб другого своего сына, старшего, Дуаньвэня, и золотой иглой выкалывает ему на лбу слова: «император Се».

«Ты — ненастоящий», — раздавался голос царственного батюшки.

«Настоящий правитель Се — Дуаньвэнь», — говорил он.

Мне доложили, что Дуаньвэнь уже в Пиньчжоу, что он бежал туда, спрятавшись от проверок на дорогах в гробу. Это был гроб Ли Аня, скоропостижно скончавшегося правителя уезда Цин. Носильщики несли гроб на похороны в Пиньчжоу, родной город покойного, и как утверждала народная молва, всю дорогу до Пиньчжоу Дуаньвэнь пролежал под покойником.

Ну, а добравшись до Пиньчжоу, он попал в вотчину Западного гуна Чжаояна, который всегда в Дуаньвэне души не чаял и был одним из четырех вассальных правителей, кто выступал за применение силы для возведения Дуаньвэня на трон. Так что можно было с уверенностью сказать, что теперь Дуаньвэнь зализывает раны в резиденции Западного гуна, обретя, наконец, сравнительно безопасное пристанище.

Мы с матушкой, госпожой Мэн, без конца переживали по этому поводу. Она полностью отдавала себе отчет в том, что факт бегства туда Дуаньвэня стал источником бедствий для великого дворца Се, и, прожужжав мне все уши укорами, срочно вызвала первого министра Фэн Ао на тайные переговоры. «Или рыба сдохнет, или сеть лопнет, — заявила мне госпожа Мэн. — Мы ни в коем случае не должны позволить Чжаояну и Дуаньвэню вступить в сговор, что называется, "влезть в одни штаны". Дуаньвэнь должен быть казнен непременно, другого не дано, даже если при этом ничего не останется от резиденции Западного гуна».

Первый министр Фэн Ао примчался в Зал Жемчужной Прохлады. Его точка зрения в корне расходилась со взглядами госпожи Мэн. Но, странное дело, по мере того как они с госпожой Мэн все глубже вникали в существо вопроса, я оставался лишь сторонним наблюдателем. Мне вдруг вспомнились те времена, когда много лет назад мы с Яньланом бродили, переодетые, по Пиньчжоу, как оказались среди толпы народа в исполненной радости обстановке праздника «лабацзе». Я ясно представил себе странствующую цирковую труппу, только что прибывшую с юга, усталых, но веселых актеров в окружении зевак и разложенный на свободном пространстве их разнообразный реквизит — колотушки для отбивания такта, чайники, тарелочки, бревна эквилибристов, подъемные колеса, марионетки и многое другое. Казалось, это — прекрасная и наполненная богатыми образами мечта. Но тут перед глазами возник тот самый, натянутый высоко в воздухе канат, который, как радуга, перекинулся от Зала Жемчужной Прохлады до самого Пиньчжоу. Я словно воочию увидел канатоходца: весь в белом, вытянув руки в стороны, он с легкой улыбкой делал три шага вперед, потом шаг назад, демонстрируя свое совершенное искусство, такое опасное и в то же время прекрасное. Под радостные возгласы толпы он обернулся, и я понял, что и душой, и телом он — мое второе «я».

— У Западного гуна Чжаояна — двадцатитысячная армия отборных солдат под командой храбрых военачальников, и если правительственные войска выступят в поход на Пиньчжоу, то совладать с ним будет непросто, — наставлял первый министр Фэн Ао. — Западный гун — самый могущественный из всех восьми вассальных правителей. Как говорится, «лед толщиной в три чи за один студеный день не нарастает». Покойный государь при жизни рассматривал Чжаояна как скрытую язву, но так ничего и не смог противопоставить способностям этого человека. Сегодня везде: и при царском дворе, и в народе — идет смута, и существует угроза, внутренняя и внешняя. Не успели мы подавить восстание Цзитяньхуэй, как вспыхнули бунты в уезде Тан и городе Фэнчжоу, так что собирать войско и идти на Пиньчжоу мы можем лишь на бумаге. — С туманной улыбкой Фэн Ао закончил свою речь, и его лукавый сметливый взгляд, скользнув по лицу госпожи Мэн, задержался на резном оконном наличнике Зала Жемчужной Прохлады, где с жужжанием сновала муха. — Полагаю, и вам, ваше величество, и вам, ваше высочество, досаждают мухи, — продолжал он, используя двусмысленную игру слов.[46] — Так вот, лучший способ справляться с мухами — не гоняться за ними с мухобойкой, а раскрыть окно и дать им улететь.

45

Ши-чэнь — единица времени, равная 1/12 суток, то есть двум часам.

46

По-китайски «муха» — «цанъ[ин]» звучит так же, как и «цан ин» — «могучий герой».