Шестое октября

Эти размышления сопутствовали ей до ванны, которую она находит ужасной, как, впрочем, и всю ванную комнату, переделанную из кладовой. Даже трубы имеют нелепый вид. Паркет, вероятно, гниет под коробящимся линолеумом. Ванну пришлось выбрать высокую и короткую за недостатком места, снаружи она окрашена в мерзкий цвет зеленого шпината и напоминает банные заведения с платой 75 сантимов за вход.

Жермэна, прежде чем войти в воду, ставит правую ногу на край ванны. Рассматривает сеть вен на ноге. За коленом, в верхней части икры, она замечает на коже небольшое лиловатое утолщение. С внутренней стороны ляжки несколько очень тонких, но слишком проступающих синих жилок расползлись, как лапки насекомого. Жермэна изменяет положение ноги, ставит ее на пол, задается вопросом, заметила ли бы она эти подробности при другом освещении, другой перспективе или другом натяжении кожи; заметил ли бы их человек, про них не знающий; виднее ли они были год тому назад? Нужно ли уже от этого лечиться? Продавщица косметических средств, может быть, знает средства и против этого, до известной степени тоже секретные. Вода в ванне чуть ли не слишком горяча. Что лучше в таких случаях — слишком горячая или слишком холодная вода?

XII

ОСТОРОЖНОЕ ДОЗНАНИЕ

В полдень Кинэт вышел из дому, стараясь иметь самый естественный вид. Ему очень трудно было дождаться этой минуты. Он запер дверь из лавки на улицу и дверь из кухни во двор тщательно, но так быстро, чтобы не обратить на себя ничьего внимания. Ему, конечно, доводилось, приблизительно раз в неделю, отлучаться между двенадцатью и половиной второго: он ходил тогда завтракать в соседний ресторан, вместо того, чтобы закусить чем попало на кухне. Но сегодня он старается о том, чтобы не было замечено чего-либо необычного в его поведении.

Он принюхался к улице. Всмотрелся в нее как в физиономию, в которой желательно подметить скрытое волнение. Несколько прохожих шло по тротуару. Открыто было довольно много окон, особенно со стороны высоких фасадов, солнечной в этот час. Две или три женщины глядели из окон.

Было ли бы открыто столько окон в обычный день? Совершенно ли случайно глядят на улицу женщины? И если у них вид подстерегающий, то подстерегают ли они просто возвращение мужей?

Он рассматривал ряд низких домов с правой стороны улицы: «Не в одном ли из них это случилось?» Затем — высокие серые здания напротив. «Ему бы оттуда труднее было выйти. И все слышно… Но некоторые комнаты расположены в глубине… у брандмауера… или над нежилым помещением… А затем, в известных случаях, это должно происходить бесшумно…»

Он заметил, что сам идет по улице несколько необычным образом, нерешительной походкой, слишком часто поднимая голову и присматриваясь, словно он попал впервые в эти места и старается с ними освоиться.

Увидел бакалейную лавчонку. «Надо зайти. Я что-нибудь куплю. Коробку спичек. Послушаю, что люди говорят… Да, но если они говорят об этом, хватит ли у меня сил ничем не выдать себя?… Владею ли я собою обычно? Сегодня у меня было много самообладания, когда он вдруг передо мною очутился… Да, но можно покраснеть, побледнеть… В таком случае надо вмешаться в разговор, высказать свое мнение, заговорить о росте преступности, разбранить полицию; сказать: а я-то живу совсем один, ужасно!.. Вправе же человек разволноваться при вести, что в двух шагах от его дома произошло убийство!»

Убийство? Да, несомненно. Что ж бы это могло быть другое?

Он перешел улицу. Вошел в лавочку. Хозяин, приказчик, две покупательницы и мальчик. «Значит… литр керосину…» «Прикажете в банке или на вес?»… «Морис, достань-ка губки, те, что по 95 сантимов». Переплетчик ждал, прислушивался; после каждой паузы представлял себе, что кто-нибудь скажет: «А кстати, знаете…» Сердце у него сильно стучало. Это удивило его. Он даже не знал, стучало ли у него сердце когда-нибудь так сильно, как теперь. Может быть, при некоторых сильных приступах гнева. Кинэт обычно был одним из спокойнейших людей, но у него случались, с большими промежутками, приступы гнева.

Наконец, пришла его очередь. Ему дали спички. Он побледнел немного, когда хозяин, глядя ему в лицо, спросил: «Что еще прикажете?…» Надо было уйти. Он ушел разочарованный, почти униженный. Говорил себе, что прекратит эту разведку, вернется домой, запрется у себя наглухо, как еще никогда. Но не прошельон по тротуару и десяти шагов, как им опять овладело тревожное любопытство. Происшествие — он избегал слова «преступление», избегал точности, а также осуждения, — находилось здесь, в этом квартале; вероятно, совсем поблизости. Мало было сказать, что оно здесь случилось; нет, оно еще здесь находилось; как вещь в настоящем. Еще незримое, быть может, скрытое на известной глубине. Где оно было? За которой из этих стен? Но оно не могло остаться сокрытым навсегда. В конце концов оно выйдет, — откуда? На каком из этих фасадов оно проступит, как кровь? Кинэту хотелось заходить в дома, спрашивать швейцариху, подметающую пол в сенях: «Сударыня… сударыня… вы не заметили ничего необычного сегодня утром?… Нет? Вы уверены? Не слышали необыкновенного шума? Криков? Нет ли здесь, например, старой женщины, которая живет одна в квартире окнами во двор? Она сегодня утром выходила из дому? Никто не пробежал перед вашим окном?»

Он проходил мимо овощной лавки. Оттуда доносились громкие голоса. О чем говорят эти люди? Не тут ли вышло «происшествие» из мрака. «Чего бы мне купить такого, что стоит грош и что легко уместить в кармане? Да, зелени на четыре су».

Он вздрогнул от первой же фразы, которую расслышал, войдя:

— Когда я его поднял, он еще дышал.

Кинэт принужден был опереться на большую круглую корзину с овощами. Только что он боялся покраснеть или побледнеть. Он почувствовал, что ему скорее угрожает второе. Но язык у него не отнялся, Он смог выговорить почти естественным голосом: «Здравствуйте»… В голове у него помутилось.

Спустя мгновение он был спокоен. Спокоен и немного разочарован. Эти люди говорили о раненом воробье, которого нашла во дворе одна добрая женщина и который почти тотчас же умер. Они долго обсуждали, кто мог поранить воробья. «Кошка на крыше?» «Мальчик с рогаткой?»

«Весь этот шум из-за убитого по соседству воробья, — думал Кинэт. — Если бы они знали…»

С минуту он рисовал себе впечатление, какое произвел бы на присутствующих, если бы вдруг принялся спокойно рассказывать происшедшее с ним сегодня утром. Представлял себе лица, восклицания. История с воробьем утратила бы для них значение. Но идея эта не искушала его, хотя и возбуждала. Тайна, переполнявшая его, не производила изнутри никакого давления, чтобы излиться. Он и без того не считал себя человеком болтливым. Но это маленькое испытание успокоило его окончательно. Потребность исповедываться, несомненно, не принадлежала к числу его слабостей.

Когда он получил зелени на четыре су, ему пришлось уйти из овощной. Куда теперь? В табачный магазин на перекрестке? Там тоже можно купить коробку спичек. Но странное беспокойство стало им овладевать. Он чувствовал, что неизвестное происшествие ускользает от него. Не будет ли оно ускользать от него неопределенно долго? Не бывает ли, что такого рода происшествия остаются навсегда неизвестными? Этот человек, правда, обещал с ним свидеться сегодня вечером на улице Сент-Антуан. Но так ли прост Кинэт, чтобы на это рассчитывать?

Он старался уточнить предположения и рассуждать логично.

«Что ж то может быть? Нечто, только наполовину серьезное, не приковывающее внимания соседей и скрываемое пострадавшим от полиции по той или иной причине? Между тем, вид у человека был очень потрясенный. Правда, иные люди теряют голову из-за малейшего пустяка и считают, что все кончено. Да, но следы крови на дверной ручке, кровяные пятна на руках, на одежде? Носовой платок? Кровь, несомненно, пролилась… Много крови».

Кинэт все время возвращался к одному и тому же представлению: квартирка окнами во двор, в верхнем этаже. Вокруг — тишина; дом почти пустой. (Жильцы ушли на работу.) Старая женщина, живущая в грязи, на мелкие сбережения. Чижик в клетке. Человек убивает старуху или покидает ее в бесчувственном состоянии. Грабит ее. Роется в шкафах, в постели, и убегает с довольно крупной суммой. (Он ведь предлагал деньги Кинэту.)