Шестое октября

Этим октябрьским утром она весела, возбудительна, как никогда. Кому это надо, чтобы позлащенный солнцем воздух Монмартра отравлен был отдаленными событиями? И чтобы непринужденная жизнь человеческого общества, в которой, несмотря на все недостатки, есть столько хорошего, внезапно потрясалась этими сильными судорогами исторического рока?

Пройдя по улице Коленкур, он всходит по каменной лестнице, достигает улицы Ламарка, опять поднимается. Улица теперь похожа на сельскую дорогу между низкими домами.

Слева, в очень старом фасаде, сером и облупленном, видны сквозь ворота сады. Чтобы войти в ворота, надо распахнуть калитку с колокольчиком, висящим на конце плоской пружины. Кланрикар через калитку входит во двор, вымощенный толстыми, рассевшимися булыжниками. Слева — двухэтажный флигель, под острым углом к дому, обращенному фасадом на улицу. В навесе над дверью — потресканные стекла, и серовато-серебряная краска на нем съедена ржавчиной. Штукатурка на стенах очень древняя. Цвет у нее сделался такой же, как на старых домах Вышки, — дитя Монмартра при виде его ощущает в душе все те поэтические волнения, которые сформировали его сердце. В этом цвете есть немного от деревенского солнца, немного от провинциальной сырости, от церковного сумрака, от ветра, пролетевшего по широкой северной равнине, от парижского дыма, от садовых красок, эманации дерна, лилий и розовых кустов.

Тут живет Сампэйр. Окно его кабинета открыто. Подавшись немного вправо, Кланрикар увидел бы его самого за столом или в кресле, которое стоит справа от окна, если смотреть изнутри.

Он звонит. Сампэйр появляется в окне.

— А, это вы!

Кланрикар сразу же чувствует на себе обаяние этого лица и этого задушевного голоса. Но Сампэйр исчез. Он пошел отворять.

— Здравствуйте, Кланрикар. Что же это? Вы свободны?

— Здравствуйте, господин Сампэйр. Нет, у меня уроки. Но мне надо с вами немного побеседовать. Я вас не надолго задержу.

— Да что вы! Вы позавтракаете со мною. Мы поделимся бифштексом. Сколько времени нужно вам, чтобы дойти отсюда прямо на улицу Сент-Изор?

— Теперь сорок пять минут. Я поднимался сюда двенадцать минут быстрым шагом…

— Да, вы запыхались. Больше десяти минут вам не понадобится для спуска, и бежать не придется. Вы уйдете в без четверти час.

— Да. Этого будет более чем достаточно.

— Для меня это очень приятная неожиданность. Вы бы почаще так забегали. Пойдем ко мне в кабинет. Моя поденщица вернется не позже, чем через пять минут. Она пошла в мясную. Овощи варятся уже давно, я даже только что заглянул в кухню. Здесь в отношении мясных лавок не очень-то удобно. Ей, кажется мне, приходится ходить на улицу Лепик. Есть мясная и поближе, на углу улиц Ламарка и Поля Феваля, но там она поссорилась. Во всяком случае, не беспокойтесь, вы не опоздаете.

Он смеется. Усаживает Кланрикара в кресло, а сам садится снова за стол.

Комната почти вся в книгах и портретах. Полки занимают чуть ли не всю стенку в глубине. На них — брошюрованные книги. У правой стены — застекленный книжный шкаф с витыми колонками и резным верхом, в стиле Сент-Антуанского предместья. Там стоят книги в переплетах, в частности — полные собрания сочинений. Слева — входная дверь, ведущая в переднюю, и длинные полки, доходящие только до высоты груди.

Над этими полками весь простенок увешан портретами. Средин них — Мишле, Гюго, Ренан и другие, меньшего формата, в том числе — Валлес, Кине, Бланки, Прудон. Две фотографии изображают памятник Огюста Конта на площади Сорбонны, статую Виктора Гюго в Пале-Рояле работы Родэна. Там и сям несколько репродукций Константина Менье.

С противоположной стороны, над вощеным ореховым столом — два довольно больших портрета Горького и Толстого. Над ними — Золя. Пониже — Жорес и Анатоль Франс. По обе стороны окна — Мольер и Рабле. В разных местах — небольшие портреты классических писателей.

На камине, между безделушками и столбиками книг — очень красивый женский бюст, напоминающий какую-то готическую святую и, по-видимому, из старинного камня.

Сампэйр носит бороду умеренной длины, слегка закругленную, седоватую. Его волосы, еще густые, только на макушке поредевшие, образуют волнистую шапку, которая в некоторых местах белее бороды. Глаза у него очень живые и ясные, такого оттенка, что его сразу нельзя распознать. Читая или работая, он надевает пенсне без шнурка и достает его из кармана при всякой беседе, чтобы похлопывать им по левой руке или обложке книги, рискуя сломать пружину. Брови у него довольно густые, нос — благородного рисунка, зубы здоровые, немного желтые. Смотрит он на собеседника доверчиво, однако, не простодушно. Ему даже как будто не чуждо лукавство.

Но главное — это находиться в обществе Сампэйра. Возможно, что иным людям оно неприятно; или, по крайней мере, что оно их стесняет, таинственной работой колебля их твердые, как они думают, хотя и горькие убеждения, поселяя в них тревогу относительно сделанных ими в жизни решительных шагов. Но Кланрикару и другим оно дарит блаженное чувство, окружает их такой атмосферой ума, что даже мучительные вопросы обволакиваются в ней умиротворенным светом.

— Вам надо побеседовать со мною, сказали вы. Ничего серьезного, надеюсь?

— Мне это представляется очень серьезным, но речь идет не обо мне лично… Вы не догадываетесь?

Сампэйр смотрит на Кланрикара, потом на осенние деревья в саду.

— Да, сегодняшние газетные новости.

— Они вас не… взволновали?

Сампэйр медлит с ответом. Кланрикар думает: не слишком ли быстро он переполошился и, в частности, не ошибкой ли было открыться ученикам, как он это сделал? И он сразу же рассказывает об этом Сампэйру. Повторяет в сокращенной форме фразу, которую произнес.

Сампэйр слушает.

— Мне следовало, быть может, промолчать? Вы не находите?

— Нет… нет, — мягко отвечает Сампэйр.

Кланрикар продолжает чуть ли не с дрожью в голосе:

— Я пришел, потому что чувствовал непреодолимую потребность с вами обо всем этом переговорить. Я не мог бы дождаться завтрашнего вечера. Каково ваше впечатление, господин Сампэйр?

— О, я очень озадачен, очень смущен. И не с сегодняшнего утра, признаться. Уже несколько дней. Я даже был бы рад возможности так же реагировать на эти вести, как вы и наши друзья. Вы завтра вечером придете?

— Да, конечно.

— Я не хотел бы оценивать положение своими нервами; и не хотел бы также быть жертвой того обстоятельства, что нервы, в конце концов, теряют чувствительность… Понимаете?… А, вот и моя поденщица… Простите, на минутку…

Он почти сейчас же вернулся.

— У нее была счастливая мысль купить про запас кусок мяса, так что вы не умрете от голода. Я говорил вам, что за эти последние годы нас несколько раз заставляли переживать сильную панику. Мы находимся в опасности привыкнуть к этому состоянию и не почувствовать удара, когда дело испортится вконец. С другой стороны, я отдаю себе отчет в том, что при моих, при наших взглядах мы осуждены на известный оптимизм. Не правда ли? Если бы я отчаялся во всем, как отчаялись некоторые, судя по их словам, я не был бы так непоследователен, чтобы тянуть лямку жизни… Итак, вам представляется, что дело приняло дурной оборот?

— Мне кажется, что Турция сочтет себя вынужденной к выступлению.

— Хотя провозглашение независимости Болгарии только санкционирует фактическое положение?

— Да, но оно может послужить сигналом к расчленению Турции. А младотурки на другой день после своей революции не пожелают, чтобы о них говорили, будто они, согласно формуле, играли на руку врагу, явились могильщиками турецкой родины.

— Не они меня, главным образом, тревожат.

— Возможно. Опасность в том, чтобы не начал кто-нибудь — они или другие.

— Не думаю, чтобы начали они. По-моему, им слишком мешают внутренние неурядицы.

— Но… вы заметили, что произошло в Белграде?

— Да, уличные манифестации. Но скорее в пользу Турции, так мне кажется. Это довольно парадоксально.