Парижский эрос

И вернул Эстрашару марку, а тот наклеил ее на письмо.

До крыльца было только несколько шагов. Подстриженный кустарник окаймлял аллею.

В сенях с тремя вешалками, двумя дубовыми и одной бамбуковой, уже загруженными верхней одеждой, контролером был другой товарищ, молодой, бледный, бородатый. Эстрашар вручил ему письмо и пальцем показал сперва на марку, затем на Кинэта, который заметил на марке еще свежий росчерк и дату.

— Хорошо. Проходите.

Они поднялись во второй этаж по лестнице с высокими ступенями и толстыми деревянными перилами. Вилла была как будто довольно просторна и обставлена в скромно буржуазном духе, хотя кое-какие подробности носили художественный отпечаток. На площадке между этажами канапе, крытое дешевым зеленоватым ковриком, так что не видно было дерева, и два стула красного дерева в стиле Луи-Филиппа. На стенах несколько восточных шелковых украшений; гравюры Брангвина, Стенлена. Несколько карикатур, по-видимому, девяностых годов. Хорошая фотографическая репродукция одного из «Рабов» Микеланджело.

Наверху была своего рода студия, меблировку которой составляли диван и много разрозненных стульев, несколько книжных полок, два стола, большой и маленький, рояль в одном углу, а в противоположном — пространство, отгороженное сшитыми и висящими на прутьях восточными шалями. Три окна были занавешены плюшем гранатового цвета.

На стульях, расставленных как пришлось, сидело человек двадцать пять — тридцать, среди них пять или шесть женщин. Мужчина лет пятидесяти сидел за большим столом, отодвинутым в промежуток между роялем и отгороженным углом. На стоявшем перед окнами небольшом столе лежали бумаги, брошюры и книги, по-видимому, перенесенные с большого.

У председателя передняя часть черепа была совсем безволосая, а на висках — густые клочья черных, еле тронутых проседью волос, и свою длинную бороду того же цвета он не переставал разглаживать пальцами. Выражение глаз и манеры были у него очень спокойные. Два члена президиума или те, кому можно было приписать эту роль, сидели по обоим концам стола, один скрестив — руки, а другой — опершись на руку щекою.

Собрание состояло из людей всякого возраста. Большинству было от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Два или три старца, волосатые, бородатые, с посыпанными перхотью плечами.

Впрочем, бородатые лица и пышные шевелюры характеризовали добрую треть собрания. Много было также блуз, свободно повязанных галстуков, вздувающихся панталон. Некоторые — в бархатных костюмах. На женщинах — блузки ярких тонов, галстуки. Волосы у них были причесаны гладко, и узел их скрывался под беретом или шляпкой. Одна из женщин, еще молодая и миловидная, в первом ряду, одетая в бархатную блузку каштанового цвета, курила сигаретку.

Но другие, приблизительно половина присутствующих, ничем не отличались от заурядных уличных прохожих. Имели мирный вид служащих или опрятных рабочих.

Один из членов президиума уступил свое место Роберту Михельсу, которого председатель в немногих словах представил собранию.

Председатель говорил медленно, звучным голосом, глядя в пространство и ни на кого в частности. Иногда он скандировал части предложений и, держа в своих длинных пальцах разрезной нож, постукивал им по столу. Другая рука не переставала гладить бороду.

Он предупредил присутствующих, что товарищ Михельс не имел времени приготовить доклад и будет только отвечать на вопросы; общие прения можно будет, поэтому, начать почти непосредственно в связи с ответами, но соблюдая обычную дисциплину.

Для начала он сам спросил Михельса, очевидно, по предварительному с ним соглашению, как он смотрит на «революционную конъюнктуру» в Европе.

Михельс ответил, что, рассматривая положение «синтетически», можно было бы прийти к весьма неутешительным заключениям. Несмотря на опасения буржуазии, Европа еще далека от общей революционной конъюктуры, гораздо дальше, чем была, при ином строе идей, в 1848 году. Интернационал, расширяя свои позиции, с виду побеждая, утратил свою жизненную силу, а между тем конфисковал энергию пролетариата. Он проходит через сонную фазу академического марксизма.

Воспользовавшись этим, он подверг такой же критике, как у Сампэйра, парламентский социализм и, в частности, германскую социал-демократию, считая ее типической формой такого социализма. Но на этот раз он выражался без обиняков. Сразу же перешел к грубым насмешкам. Говорил так, словно аудиторию надо было не столько убедить в чем-нибудь, сколько укрепить в уже составившихся мнениях. На лицах он прочел одобрение, но понял по их выражению, что ломится в открытую дверь.

Скомкав это рассуждение, он заявил, что при анализе положения обнаруживаются более благоприятные симптомы. С похвалой отозвался о Франции и об Италии.

Заслугою французов является то, что они, во-первых, сформулировали истинное учение о революционном действии, а во-вторых, подготовили для него, посредством организации синдикатов, сильные средства. В Италии революционная мысль не так сильна и организация не так подвинута вперед; но там поддерживается живое понимание этого действия. Старинная итальянская virtu готова претворить в действительность молодую теорию насилия. Аудитория была, по-видимому, изумлена, услышав, что революционная конъюнктура во Франции хорошая. Пессимистическая оценка была бы ей более лестна. Имя Сореля было принято довольно холодно. При упоминании некоторых вождей синдикатов и Всеобщей конфедерации труда на лицах появились улыбки. Этот иностранец глядел на вещи издали и предавался иллюзиям.

Михельс почувствовал эту реакцию слушателей и упрекнул себя в том, что не предвидел ее. С похвалой говорить перед людьми об их соотечественниках — задача весьма щекотливая. Очень редко попадаешь в цель.

Он обратился к итальянцам, итальянской virtu и динамическому индивидуализму, который только один способен вырвать идею революции из демократической трясины. Ему возразили ссылкой на некоторые заявления, которые сделал на этом же месте Уго Тоньети за несколько недель до него. Тоньети был весьма нелестного мнения об итальянских революционерах. Среди них одни казались ему политиками-профессионалами, готовящимися к выгодным компромиссам и заранее согласными принять без риска наследство буржуазных партий, если бы оно им было предложено; другие — простыми крикунами, морочащими своими кривляньем рабочий класс, а в душе дрожащими перед полицией и готовыми к ее услугам. Есть только несколько исключений: Серрати, Велла, Пиньони, Муссолини, — да и они, к несчастью, в большинстве своем находятся в изгнании, так что не имеют связи со своей армией.

Михельс ответил, что сам Тоньети, искренне им уважаемый, служит доказательством того, что в Италии есть революционеры, достойные этого имени; что изгнание или отдаленность — он знает это по опыту — обрывает не все связи и что, наконец, в «социологии революции» вес имеют именно исключительные личности. Революцию совершит меньшинство, в некоторых странах даже ничтожное, но «чрезвычайно энергичное» меньшинство. А ценность такого меньшинства, опять-таки, равна ценности его вдохновителей и вождей.

В этом именно состоит одно из вредных влияний, чтобы не сказать — одно из главных преступлений демократического социализма. Он уничтожил, выхолостил идею партии, идею вождя. Образовалась привычка думать, будто большая партия — это большое число членских взносов. Словно речь идет о каком-то обществе взаимопомощи. И привычка считать революционной организацией простую организацию избирателей.

…Не очень-то внушающую страх капиталистическому государству. И оно, конечно, право. Оно знает, что его собственная организация всегда будет сильнее и что за нею всегда останется последнее слово. Ибо она имеет еще больше членов, еще более совершенна и — верх иронии! — гораздо более энергична. Например, в Германии, один только полк из числа тех, на которые было бы возложено восстановление порядка, обладает большей э_н_е_р_г_и_е_й, чем вся социал-демократия.