Страница 22 из 58
Впрочем, все это не представлялось ему особенно серьезным, и он тем меньше тревожился за будущее девушки, что она физически похожа была на отца. А маркиз, если не говорить о мелких недомоганиях, не мог пожаловаться на свое здоровье. По типу он приближался к худощавым южанам, которые не всегда могут похвастаться цветущим видом и, будучи очень чувствительны к боли, охотно предаются ипохондрии, но в конце концов, переходя от одной тревоги к другой, достигают преклонного возраста. Было вполне допустимо, что и маркиз прошел в молодости кризис такого рода, не оставивший по себе никаких, по-видимому, следов, ни даже воспоминания.
Жанна де Сен-Папуль была хорошо сложена и красива лицом. Черты тонкие, почти нежные. Губы узкие. Очень естественное выражение гордости. Жерфаньону она казалась весьма близкой к известному совершенству, и он готов был позавидовать ее будущему титулованному супругу. Но сам он не ощущал опасности влюбиться в нее. Обаяния она не была лишена, но ее обаяние не внушало ему ни вожделения, ни нежности. Даже глаза ее, слегка обведенные синевой, ее легкая бледность не предрасполагали его к мечтательности. Очевидно, выражение глаз мешало, слишком замкнутое, почти оборонительное.
М-ль Бернардина налила чаю племяннице, заставила ее съесть несколько гренок с маслом. Поговорив с ней о разных мелочах, спросила вдруг без всякого перехода:
— Как тебе нравится этот молодой студент?
— Что ж, у него вполне приличный вид. Бернар им, кажется, доволен.
— У него красивые глаза. Он был бы очень хорош без бороды. Она его слишком старит.
— Это возможно.
— И если принять во внимание, что он вышел из очень скромной семьи, то нельзя отказать ему в умении вести себя.
Жанна соглашась с непритворным равнодушием. До этого времени она мало замечала Жерфаньона. К тому же воображение у нее было не очень капризное и даже не очень свободное, а только смелое. Это большая разница. Смелость эта, заводившая ее довольно далеко, направлялась по узким путям. Есть много девушек, которые всякий раз, находясь в присутствии молодого человека или вообще мужчины не старого и не безобразного, воображают себе его объятия, его поцелуи или даже свои. Эти мечты обычно не имеют последствий: они не только не призывают действительности, но сразу бы перед нею отшатнулись. Жанна не имела этой слабости. Она могла за день встретить десять молодых людей своего круга, не устанавливая никакой связи между их личностями и своими любовными грезами. Тем более оставался вне поля ее зрения человек вроде Жерфаньона. Чувство социальных различий сделалось у нее в такой мере инстинктивным, что участвовало в самопроизвольных реакциях сердца. Девушка, которую зовут Жанной де Сен-Папуль, не рискует влюбиться в пианиста, лакея, врача или священника. Не потому, что они люди презренные. К ним можно относиться благожелательно, с уважением, в известных случаях — с восхищением. Но вопрос любви не возникает. (Жерфаньон, со своей стороны, не вовсе был чужд аналогичного предрассудка. Будь Жанна его кузиной, его сокурсницей, нельзя знать, остался ли бы он равнодушен к этому тонкому лицу, к этому замкнутому выражению глаз.)
Вообще же нравственное состояние Жанны представляло собой в ту пору чрезвычайно вычурную конфигурацию.
С одной стороны, оно опиралось на целую систему идей, сохранившуюся с детства почти в неприкосновенности и состоявшую из религиозных верований, обрядового благочестия, элементарных, но по-деревенски твердых представлений о строе общества, о сословной иерархии, о правах ее касты на богатство, праздность, почет. Не в большей мере подвергала она сомнению основные обязанности, ей внушенные. Она даже обладала чувствительной совестью. Небольшие оплошности мучили ее не меньше больших грехов. Все это, привитое ей воспитанием, держалось еще крепко. Беспорядок начинался вместе с более личными чувствами. Ее очень занимала область любви, вплоть до самых конкретных подробностей. Уже несколько лет она собирала о ней сведения вперемежку с баснями, о которых шептались подруги. Недавно она пристрастилась к эротическим книжкам. Две-три такие книги она обнаружила в отцовской библиотеке и, чтобы заглядывать в них, не опасаясь быть застигнутой врасплох, прибегала к хитростям, от которых у нее колотилось сердце. Воспоминания об этом чтении или инциденты в работе ее воображения (отнюдь не в ее внешней жизни) подталкивали ее на некоторые сладострастные провинности, которыми она, впрочем, не злоупотребляла и которые не играли никакой роли в мнимой слабости ее здоровья. Чтенью и поступкам сопутствовали жгучие угрызения совести. Жанна считала плоть, ее влечения и ее утехи творением дьявола. Когда их осуждали в ее присутствии, ей всякий раз становилось легче. С другой стороны, она вела напряженную сентиментальную жизнь, совершенно изолированную от этого зуда чувственности. Она увлекалась одной своей подругой, затем одной из преподавательниц пансионата св. Клотильды и кончила тем, что страстно полюбила обеих одновременно. Совмещение двух этих увлечений облегчалось различием в их оттенках. По отношению к подруге своей Гюгете она, главным образом, отдавалась усладам покровительственной нежности; по отношению к учительнице, вернувшейся в свет монахине, — благоговейным восторгам. Она очень ревновала обеих и легко теряла самообладание. Подчас бледнела внезапно, когда учительница обращалась к другой воспитаннице с ласковым словом или улыбкой, и горькое чувство не покидало ее после этого весь день. Обе эти страсти были совершенно чисты; не подталкивали ее ни на двусмысленные ласки, ни на попытки сближения. Несмотря на чувствительность совести, она в них нимало не упрекала себя. И, несомненно, заблуждалась при этом все-таки меньше, чем тот психиатр, который поспешил бы заговорить о гомосексуальных наклонностях. Она тем меньше могла заподозрить в этом нечистое начало, что и никто в ее среде, по-видимому, не замечал его. Преподавательницы пансионата не могли быть настолько слепы, чтобы проглядеть такую страстную дружбу. Они ее, конечно, не поощряли. Но, по простодушию ли чистых женщин, или по мудрым воспитательным мотивам, не обнаруживали из-за нее какой-либо тревоги. Впрочем, оба увлечения Жанны еще оставляли в ней место для головной любви, опять-таки другого характера, к одному из ее кузенов, Роберту де Лавардаку, который жил с родителями в окрестностях Бордо и виделся с нею, помимо исключительных случаев, только на каникулах. Эта последняя любовь была романтически мечтательна и отлично обходилась без присутствия любимого. Кузен Роберт был для Жанны чем-то вроде рыцаря, молодого, отважного сеньора, который воюет в далеких краях, втайне по ней вздыхает и чьей последней мыслью была бы она, если бы он пал на поле брани. Она охотно говорила о Роберте со своей подругой Гюгетой, и та ее не ревновала к нему. Прибавим, что когда она в уединении предавалась эротическому чтению или возбуждению, то никогда не вызывала в памяти один из этих трех образов, ею любимых. Наоборот, они были настолько ей дороги, драгоценны, что она их отстраняла от того, что представлялось ей адским кругом.
Этот общий очерк позволяет читателю догадаться, каковы могли быть отношения между Жанной и м-ль Бернардиной. Иногда она склонна бывала считать свою тетку сумасшедшей старухой. В другие моменты ждала от нее таинственных сведений о жизни, не задумываясь как следует над вопросом, где могла их почерпнуть старомодная дева-домоседка. Тон их бесед сделался довольно свободным, гораздо более свободным, чем между маркизой и ее дочерью. М-ль Бернардине доставляло удовольствие (она его не анализировала) знакомить племянницу с некоторыми грубыми сторонами жизни, будь то социальные отношения, подлинная природа человеческих чувств или более щекотливые вопросы. Ей даже казалось, что таков ее долг. Разве не следовало застраховать девушку, стоящую на пороге жизни, от опасностей слишком условного воспитания?