Страница 22 из 23
И в самом деле, сон приносил мне огромное блаженство. Какие бы неприятности, хлопоты, горечь, отчаяние мне ни приходилось испытывать днем, — как только я покрывался одеялом, все исчезало, все улетучивалось, как пары дурного зелья. Просторный, богатый, содержательный сон раскрывался передо мною. Золотистый свет озарял его обширные пространства.
Ни одна дневная скверна не просачивалась в волшебное царство моего сна. Ребенок не мог бы спать безмятежнее. У меня не было тех внезапных пробуждений среди ночи, тех огромных черных провалов, которые в неудержимом водовороте увлекают ваши мысли и причиняют вам столько страдания.
Влечение ко сну стало у меня своего рода страстью. Центр тяжести моей жизни переместился в эту сторону. За час перед тем, как лечь в постель, я чувствовал приближение иного, лучшего бытия. Будущее переставало страшить меня; я ускользал от невзгод, которыми оно угрожало мне; скоро я буду отделен от них широкою рекою без мостов и бродов.
Поэтому я вставал как можно позже; я расставался со своим сном, как расстаются с родною землею: сердце мое сжималось и тотчас же меня охватывала тоска.
Однажды после полудня я почувствовал, что у меня не хватит силы дотянуть до вечера. Нельзя сказать, что мне хотелось спать, нет — сон призывал меня. Те, у кого обнаруживается религиозное призвание говорят, что бог зовет их; такими словами они выражают то, что испытывают. Так вот и я испытывал подобное состояние.
Я не обедал; долгое время я оставался в состоянии глубокой сосредоточенности; я — как бы вам это объяснить? — я подготовлялся. У меня не было последовательно сменяющих друг друга мыслей, вереницы мыслей. Я был центром одного единственного чувства, которое с каждой минутой росло, или, вернее, утолщалось. Я говорю «утолщалось», потому что у меня было ощущение предмета, который расширяется, который увеличивается в объеме сразу во всех направлениях.
Это состояние длилось, может быть, час. Потом я подошел к постели, разделся, положил, как всегда, свое платье на стул и лег с лицом, залитым слезами.
Не знаю, скоро ли я заснул; я уже потерял соприкосновение с действительностью и, вероятно, погрузился в сон путем нечувствительных переходов.
Я хорошенько закутался в одеяло и лежал на спине, слегка повернув голову к стене. Я не опустил штор; свет не беспокоил меня; я больше не видел его.
Какой сон! Иногда, вспоминая о нем, я прихожу в ужас, иногда жалею о нем до потери сознания.
Я спал девять дней, от 27 апреля до 6-го мая. В продолжение этих девяти дней я ни разу не просыпался в настоящем смысле слова. Мне случалось открывать глаза. Слабый свет моей комнаты примешивался тогда на мгновение к яркому блеску моих сновидений; голова моя немного перемещалась на подушке, я передвигал руку или ногу, потом снова закрывал глаза.
Но все это мелочи. Мне хотелось бы сообщить кому-нибудь, — вам, например, — мне хотелось бы показать вам чудесное существование, которое я познал в течение этих девяти дней.
Увы! Бесполезно даже делать попытку! Заметьте, прошу вас — причина моей неспособности рассказать заключается не в том, что у меня изгладилось всякое воспоминание об испытанном мною. Часто, неожиданно для меня, какое-то дуновение проходит по мне; сновидение возвращается; я снова в царстве моего сна; я двигаю губами, чтобы выразить словами виденное мною. Но одно мое усилие все рассеивает.
Готов поклясться: сон мой был не просто результатом телесной усталости и большого душевного уныния; я не был измученным жизнью несчастным существом, нашедшим забвение на подушке. Я был причастен вещей реальных и мощных; я был допущен к ним, введен в их царство. Не знаю, как это выразить. Установились тесные близкие отношения между мною и тем, что лучше меня. Я видел, я осязал большое число предметов — нет, неверно — существ или, еще точнее, частей существа, кусков того, что существует и о чем в обычное время ни вы, ни я не имеем ни малейшего представления.
Вы, наверное, ничего не поняли из моей бессвязной речи. Но я не виноват; я дорого бы дал, чтобы найти точные слова; при их помощи я облегчил бы себя от невысказанной тайны, которая обитает во мне.
Но не нужно желать, чтобы мертвец воскрес. Зачем? Вы выйдете из себя прежде, чем добьетесь от него двух связных фраз.
ЛЕВ
— Действительно, это необычайно… Вы не были потом больны? Не чувствовали никакого предрасположения к болезни?
— Я пробудился от этого сна совсем другим, чем я погрузился в него: молодым, сильным, смелым. Мне постоянно хотелось улыбаться; можно было подумать, что я обмениваюсь с кем-то условными знаками, что я всюду имею сообщников.
Но я не испытывал желания пользоваться для повседневных житейских надобностей силою, которую я ощущал в себе. Я даже не пытался приняться за свои старые дела или обзавестись новыми. Радость моя казалась беспричинною и бесцельною. Мне было хорошо.
Никогда я столько не бродил по улицам, никогда так не зевал по сторонам. Я останавливался, чтобы послушать разносчиков. Облокачивался на перила мостов. Поднимался на верхушку высоких зданий. Погода стала менее дождливою. Не успевал пройти ливень, как солнечный луч уже слизывал тротуар.
После обеда я снова выходил. Бродил по бульварам, заходил в кафе, в кино, куда попало.
Однажды вечером, около половины девятого, случай приводит меня к площади Клиши и ипподрому. Я видел вдали купол, весь обмотанный светящимися лентами. Какой-то укротитель давал там представление.
У входа стояла толпа. Насколько я помню, была суббота. Каждая дверь медленно проглатывала ниточку народу небольшими правильными порциями.
Я стал в очередь к местам в двадцать су. У меня было мало шансов получить билет. Но это меня не беспокоило. Я приобрел странное пристрастие к вещам, которые обыкновенно казались мне безвкусными и даже раздражающими. Помню шляпу уродливой формы, которая была надета на стоявшей передо мной толстой даме, вероятно, владелице какой-нибудь соседней фруктовой лавочки. Я долго рассматривал эту шляпу с неослабевающим интересом. Я изучал ее малейшие подробности; пытался воспринять ее с различных сторон, понять принцип ее конструкции. Мне казалось, что эта шляпа таит в себе самые замечательные секреты и делает честь изобретательности человеческого ума.
Я был последним из пропущенных к кассе. После маленького колебания рука полицейского опустилась за мною, а не передо мною, как я опасался.
Мне удалось получить место в последнем ряду амфитеатра, против сцены. Я видел очень хорошо. Весь зал развертывался подо мною, и мой взгляд падал прямо на середину сцены.
Не помню хорошенько, с чего началось представление. Я не обращал никакого внимания ни на сцену, ни на своих соседей. Но я был очень счастлив, чувствовал себя как нельзя лучше. Я наслаждался в некотором роде зрелищем в его совокупности. Я получал непрерывно удовлетворение от этого обширного зала, набитого людьми, лоснящегося от огней. Вам нелегко представить характер наслаждения, которое мне доставляла вся эта картина. Его можно, пожалуй, сравнить, но весьма отдаленно, с удовольствием, которое мне приходилось иногда испытывать от легкого спорта — езды на велосипеде, гребли. Езда на велосипеде доставляет вам наслаждение, исходящее из самой земли, по которой вы катите, и от некоторого взаимодействия между землею и вашею силою, между природою и особенностями почвы и вашею потребностью в движении, отдыхе, усилии. Вы понимаете меня? Источником этого наслаждения является не вид внешних предметов и не игра ваших мускулов; нет. Вы просто довольны, что известная часть земной поверхности находится во взаимоотношении с вами. Ее твердость, ее склоны, ее складки вызывают у вас желание кусать ее, есть, что очень приятно.
Но вот глаза мои начали воспринимать отдельные предметы. Я посмотрел на сцену. Она была очень обширна. Глубину ее занимал ряд клеток, а спереди, на авансцене, стояли с обеих сторон еще две клетки.