Страница 109 из 192
Конечно, в таком изложении концепция Гретца не воздает ему должного; но это и нелегко сделать, так как его взгляды на то, что именно следует сделать евреям, менялись самым радикальным образом по мере трансформации его энтузиазма по поводу «еврейского решения» мировых проблем. Иногда казалось, что, по его мнению, евреи возьмут в свои руки управление миром. Иногда – что они просто будут служить миру этическим примером. Но и в том и другом случае он представлял евреев как высшую категорию людей. Он не был сионистом. Но он, несомненно, был своего рода еврейским националистом и выдвигал еврейские претензии не в духе привлекательного романтического парадокса (как Дизраэли), а тоном, который другие евреи считали агрессивным и который мог легко оттолкнуть неевреев, особенно немцев. В итоге работа Гретца, хотя и имела непреходящее значение для еврейских исторических исследований, также не дала ответа на проблему наведения мостов между иудаизмом и светским миром. С позиций истории она была полезной; с позиций философии она, в конечном итоге, оказалась неприемлемой ни для одной группы. Причем оскорбленными оказались не только немецкие националисты. Гретц, по-видимому, мало знал о еврейском мистицизме. К каббале и хасидам он чувствовал только презрение. Современников, изучавших хаскалу, он отметал как «окаменелых польских талмудистов». Идиш он называл смешным. Соответственно он не мог рассчитывать на массовый отклик со стороны восточных евреев. Но он не удовлетворял и просвещенных ортодоксов. Он начинал как последователь Гирша. Когда он был еще молод, в 1836 году, его веру спасли «Девятнадцать писем» рабби. Сам он считал свою веру преимущественно иудейской. Однако Гирш отвергал его работу как «сверхъестественную и фантастическую». Так что же, она не удовлетворяла никого? Похоже на то.
Если не было возможности найти удовлетворительного решения проблемы, как соотнести еврейскую и светскую культуру, то не было ли возможно привести религию евреев в гармонию с современным миром? Такая попытка также была предпринята. Реформированный иудаизм, как его назвали, явился продуктом второго десятилетия XIX века, когда еврейские общины ощутили первые результаты эмансипации и просвещения. Как и все другие попытки привести иудаизм в новое соотношение с миром, эта также исходила в основном из Германии. Первые эксперименты проводились в Зеесене в 1810 году, в Берлине в 1815, а затем в Гамбурге, где реформистский храм был открыт в 1818 году. Все это происходило на фоне того, что современники называли протестантским триумфом. Оказалось, что протестантские нации везде живут совсем неплохо. Протестантская Пруссия стала самым мощным и эффективным государством в Германии. Протестантская Британия – первая индустриальная держава, победительница Наполеона, центр богатейшей торговой империи, когда-либо существовавшей в мире. Соединенные Штаты, тоже протестантские, – растущая держава на Западе. Не была ли эта связь между реформированной христианской верой и процветанием свидетельством божественного расположения (или, по крайней мере, ценным уроком религиозной социологии)? Многие политические писатели в католических странах, особенно во Франции, выражали опасение, что протестантизм берет верх в мире, и высказывали пожелание, чтобы католицизм воспринял наиболее полезные с социальной точки зрения черты протестантизма. Но какие конкретно? Внимание сосредоточилось на внешних и наиболее заметных признаках религии – на обрядах. По большей части протестантские службы были торжественными, но солидными, выразительными в своей простоте, причем проповеди обычно были хорошо аргументированы и велись на родном языке паствы. Напротив, католицизм сохранял удручающую религиозность средневековья, чтобы не сказать – древности: ладан, лампады и свечи, фантастические ризы, мощи и статуи, язык литургии, который мало кто понимал. Все это, утверждали, надо изменить. Но эти призывы к реформе не принимались внутри католической церкви, где власть была централизованной и жесткой. Кроме того, у традиционной модели католицизма были сильные защитники, например, Шатобриан, чей «Дух католицизма» (1802) заложил основу нового католического популизма. В Англии, Оксфордское движение, цитадель протестантства, вскоре обратилось к Риму за руководством, но запрос шел извне, а не наоборот. Правда была в том, что в целом католицизм не страдал от какого-либо комплекса неполноценности, по крайней мере, в странах, где он был религией преобладающего большинства. Поэтому перемены отложили на 150 лет, до 1960-х годов, когда в Риме возникли уже явные беспорядки.
Ситуация с евреями была другой, особенно в Германии и развитых странах. Просвещенные евреи стыдились своих традиционных обрядов: тяжелый груз прошлого, отсутствие интеллектуального удовлетворения, шумная и несолидная манера, в которой молились ортодоксальные евреи. В протестантских странах посещение христианами синагоги было в порядке вещей, но оно порождало в них презрение и жалость. Поэтому реформированный иудаизм явился в первую очередь попыткой удалить налет смешного с еврейских форм богослужения, чтобы стимулировать религиозное настроение. Паролем стали два слова: Erbauung (назидание) и Andacht (благочестие). Были введены проповеди христианского типа. Реформатор Йозеф Вольф (1762—1826), учитель и секретарь общины в Дессау, а также верный почитатель Мендельсона, взял себе за образец лучших протестантских ораторов Германии. Евреи быстро научились проповедовать по-новому, как они вообще быстро учились всему новому. И вскоре проповеди в Берлинском храме стали столь хороши, что пришла очередь протестантских пасторов приходить, чтобы послушать и поучиться (в порядке обмена). Была введена органная музыка – другая сильная черта немецкого протестантизма, а также хоровое пение в европейском стиле.
Тогда же, в 1819 году, в том же году, когда было основано Общество еврейской науки, в Гамбургском храме ввели новый молитвенник, и изменения, носившие ранее эстетический характер, распространились на более фундаментальные вопросы. Ведь если можно расстаться со странными литургическими привычками, почему не сделать то же самое с абсурдными и неудобными доктринами? Упоминание о мессии было опущено, равно как и вопрос о возврате в Святую Землю. Идея состояла в том, чтобы очистить и зарядить новой энергией иудаизм – в том же духе, как это было сделано в реформации Лютера. Но, увы, было одно важное отличие. Лютер не оглядывался постоянно на то, что делают другие, и не копировал их. К лучшему или к худшему, его подталкивал собственный мощный внутренний импульс: «Я не могу иначе!» Он был уникален, и его новая форма христианства, с ее специфическими доктринами и особенной литургией, была оригинальным созданием. Реформированный иудаизм оживляла не столько преобладающая убежденность, сколько стремление к тому, чтобы все было, как у людей, благопристойно. Дух этого преобразования был не религиозным, а светским. Оно было хорошо задуманной, но искусственной конструкцией, подобно многим идеалистическим схемам XIX века от позитивизма Конта до эсперанто.
Все могло бы быть по-другому, если бы движение породило что-нибудь оригинальное, даже экзотичное, чем было так богато восточноевропейское еврейство хасидов. Но реформа тщетно дожидалась своего Лютера. Лучшее, что она сумела породить, – это раввин Авраам Гейгер (1810—1874), который возглавлял движение последовательно в Бреслау, Франкфурте и Берлине. Он был энергичен, благочестив, образован и разумен. Может быть, даже слишком разумен. Ему не хватало, пожалуй, эгоистичного порыва и готовности разрушать, которые требуются религиозным революционерам. В частном письме, которое он написал в 1836 году, говорится о необходимости ликвидировать все институты иудаизма и построить их заново, на новой основе. Но он не чувствовал в себе способности сделать это на практике. Выступая против молитв на иврите, тем не менее он не стал изгонять его из богослужения. Считал обрезание «варварским актом кровопускания», но противился его запрету. Селекционировал некоторые послабления в субботних запретах, но не готов был полностью отвергнуть принцип Шабата и принять христианское воскресенье. Опускал в молитвах слова о возврате на Сион и другие ссылки на устаревшие, как он считал, исторические условия, но не мог заставить себя отвергнуть принцип закона Моисея. Он пытался извлечь из огромной массы накопившихся иудаистских верований то, что называл религиозно-универсальным элементом. Так, на его взгляд, следовало бы отбросить принцип автоматической солидарности с евреями повсюду; исходя из этого, он отказался активно участвовать в протесте по поводу зверств в Дамаске. Но, старея, он, подобно многим хорошо образованным евреям до и после, все больше чувствовал тягу к традиционному иудаизму, и его намерения по части изменений убавились.