Жертва

Только теперь, в безвременье, Золотинка осознала, как больно — пожалуй что, навсегда! — уязвил ее разговор на скале. И то, что представлялось еще сгоряча победой — признание Юлия, явило свой истинный горький смысл. Похоже, от этого нельзя было излечиться, с этим придется жить — с саднящим ощущением бесполезности всех мнимых и настоящих твоих достоинств.

Она честно старалась вытеснить из сознания то, что не имело ни разрешения, ни исхода. Были, в конце концов, у нее и свои заботы, нужно было помнить о Поплеве, о Тучке. Я буду искать! — говорила она себе с понуждением. — И найду! Если только родные мои, любимые мои Поплева и Тучка живы.

Увы, она помнила и любила Поплеву, но ощущала сейчас эту любовь как чувство долга. Как свою вину. Как нечто прекрасное и невозвратимое, будто детство. Наедине с собой, под луной, в проклятой мертвой усадьбе можно ли было утаить от себя, что детство кончилось и пришла иная пора… Юлий.

…Значит, эта тяжелая несносная боль и есть любовь, думала Золотинка, соскальзывая опять на прежнее. Наверное, только так это и можно узнать — когда болит. Но если так, то это что-то чудовищное и… невозможное. Несправедливое. Невыносимо несправедливое. Невыносимо.

Если только Золотинка не ошибается. Если она не путает, принимая свою досаду и раздражение, оскорбленное самолюбие, перевозбужденное тщеславие за то возвышенное, красивое чувство, которое описывают в романах. Как отделить истинное чувство от всего наносного и преходящего?

И можно ли искренне, без задних мыслей и побуждений любить наследника престола? Или это противоречит корыстной человеческой природе? И если противоречит, то не является Золотинка в таком случае выродком?

Откуда мне знать? — думала она со скорбным самоуничижением после полуночи.

И как постигнуть закон высшего блага, если великий Род признался на Трехглавой горе, что не постиг его до конца?

И хорошо бы вылечить Юлия под чужим обличьем и потом уйти, не сказав ни слова. Поглубже натянуть капюшон, сгорбиться и уйти мелким старушечьим шагом… Но будет ли он в таком случае мучатся — если не узнает, кто его вылечил? Было бы очень обидно, если не узнает и не будет.

Золотинка начинала хихикать. Она отлично понимала, что глупа и смешна со своим расчетливым благородством.

Да и как она вылечит, ничего не умея, не зная?! Как подступиться к наложенному величайшей колдуньей заклятью? Наверное ж, Милица не первый день на свет родилась, кое-что понимала она в волшебстве.

А если искать Анюту, чтобы у нее подучиться, думала затем Золотинка, если искать Анюту… На поиски могут уйти годы, потому что волшебники и волшебницы все как один пропали без вести, лишь только судья Казенной палаты вспомнил о законе Туруборана.

И за эти годы, что Золотинка будет искать Анюту, что станется с Поплевой и Тучкой?

Не лучше ли было, в конце концов, остаться при Рукосиле, не выдавая пока что собственных чувств?.. Притворившись… Но так, кажется, не бывает. Не бывает. Значит, и жалеть не о чем.

Своим чередом Золотинкины мысли возвращались опять к Рукосилу и к загадочному опыту, последствий которого она как будто и не ощутила на себе в полной мере. Что бы она ни думала, мысли ее, по сути дела, ходили по кругу от Рукосила к Юлию и обратно. Все остальное лежало между ними, весь обитаемый мир, кажется, поместился в пространстве от Рукосила до Юлия…

Дни и ночи под неусыпным надзором оборотня тянулись без перемены. Изнуренный усталостью, волк дремал среди бела дня и, судорожно вздрагивая, просыпался от малейшего шага пленницы. Он извелся и озлобился, глаза горели плохо прикрытой ненавистью.

Безлюдно шумел лес. Белели раскиданные кости. Не с кем было перемолвиться словом.

— Я думаю, как тебя выручить, — сказала Золотинка оборотню и этим, по-видимому, обезопасила себя еще на две-три недели. Насколько волчьего терпения хватит?

Золото Золотинка перенесла из-под груши и свалила у себя в комнате в угол. Впрочем, она заметила, что оставленный на время в саду клад заметно поредел, исчезли многие крупные предметы узорочья и золотые монеты — старый негодяй потиху перетаскал их зубами в укромные места и попрятал, уменьшив тем назначенное волшебнице вознаграждение. Золотинка не сказала ни слова.

Целыми днями она бродила по запустелому дому, роясь в истлевшей рухляди. Жизнь большой семьи, что когда-то здесь обитала, едва уловимый дух счастья, еще и сейчас не вовсе выветрившийся из заброшенных покоев, трогал и волновал ее. Волны горячей приязни к погубленным людям накатывались под сердце, Золотинка останавливалась, вдруг задыхаясь, глаза заливали слезы; их приходилось скрывать от оборотня особенно глубокомысленным видом.

Золотинка училась узнавать обитателей дома. Она вертела в руках чей-то крошечный башмачок и слышала эхо истлевших голосов. Кто-то настойчиво звал маму… Кто-то отзывался слабо и трудно, словно сквозь толщу лет. Голоса звучали все чаще, свободнее, раздавались разговоры, в которых пока что невозможно было разобрать ни слова.

Золотинка любила этих людей, эти тени, потому что все больше и больше познавала себя и себе доверяла. А сущность ее, естество, была любовь. Запершись от оборотня, она глядела в небо блестящими влажными глазами, губы трогала не определившаяся улыбка, которая складывалась задумчивым извивом… Чему-то Золотинка усмехалась далекому и неясному.

И однажды поцеловала воздух. Встретившись ненароком на проходе с призрачной сверстницей, Золотинка поймала мелькнувшие губы прежде, чем прошла девушку насквозь. И от неведомой ласки та изменилась в лице, глаза расширились, она оглянулась — двадцать лет назад! — не понимая, что это было… И пошла, очарованная.

За спиной Золотинки сухо щелкнул зубами убийца.

Последние дни неотступный взгляд волка все чаще шарил девичий затылок, который понемногу обрастал шаловливой щенячьей шерсткой.

Черные мысли оборотня были Золотинке открыты. В отместку она жевала зеленые садовые яблочки и бросала огрызки волку, заставляя его есть. Она уверяла негодяя, что это необходимо для исцеления и для воспитания духа. Волк не терпел яблок, кислая зелень вызывала у него сводящую челюсти оскомину, он давился, но жрал. А Золотинка жевала яблоки беспрестанно и, несколько раз надкусив, бросала гадине. Оборотень мучался животом, припадал к земле, завывая от рези в кишках.

— Не все ж тебе мясом питаться, голубчик, — ласково уговаривала его Золотинка. — Надобно же когда и опохмелиться!

Оборотень сносил все, но глаза его заволакивала кровавая пелена злобы.

Отпущенное Золотинке время подходило к пределу. Наверное, счет шел на дни, а, может быть, и на часы. Золотинка много раз пробовала произвольное волшебство, о котором поминал Рукосил, но все без толку. Следовало признать, что искушенный чародей сильно преувеличивал новые Золотинкины возможности. Напрасно пыталась она окутать волка сонным дурманом, напрасно пыталась обмануть его наваждением — все это были беспомощные, неуклюжие потуги и волк не выказывал даже простого беспокойства или сонливости. И — стыдно признаться — она пробовала взлететь. Или, на худой конец, сигануть одним прыжком через частокол. На этих попытках, впрочем, Золотинка особенно не настаивала.

Но ведь не скажешь, что совсем уж никакого волшебства не отмечалось! А эти ожившие тени что? Тот призрачный малыш, что забегал к волшебнице поиграть?.. Все это было, конечно, занятно, только складывалось впечатление, что Золотинка тут ни при чем. Ненавязчивые чудеса происходили как бы сами собой. То было, в сущности, бесполезное волшебство и совершенно непроизвольное, без нарочного Золотинкиного участия.

И она становилась в тупик. Не хватало выдумки. Сковывал душу страх, гнетущая необходимость придумать что-нибудь к случаю — здесь и сейчас.

А волк ходил по пятам, из пасти его несло смрадной рыбой, в брюхе гнусно урчало забродившими яблоками.

Пользуясь всякой возможностью, Золотинка прятала по укромным углам топоры и мечи, железный шкворень и палку и потом проверяла свое оружие — на месте ли. Но, верно, она самообольщалась, рассчитывая на топор. Воображение подсказывало ей, что, если и будет схватка, то короткая: без предупреждения, без вызова людоед кинется на спину, чтобы перекусить загривок — девичья шея мучительно соблазняла его своими чистыми очертаниями, до умопомрачения доводили нежно проступающие по хребту косточки.