Жертва

В предвосхищении пропасти щемило сердце. Золотинка медленно приблизилась к обрыву — на шаг или два, чтобы можно было видеть внизу сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по стану костры.

Но это была еще не самая вершина, край обрыва уводил вверх, Золотинка осторожно тронулась в путь и увидела маленький очерк Юлия. Он сидел на скале, свесив ноги.

Обрыв падал здесь совершенно отвесно на сто или двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом обломке, на верхних его камнях — выше одно лишь небо — и устроился с непостижимой смелостью Юлий. Как мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Золотинка поежилась, откровенно робея. Неслышными легкими шажочками она переступила трещину в узком месте и начала подниматься к Юлию, с замиранием сердца ожидая, когда эта ничтожность — ее собственное трепетное существо в ничего не весящих и ни от чего не защищающих одеждах — нарушит хранимое, может быть, годами равновесие и треснувшая гора, сто саженей горы ухнут вниз с раскатившимся по реке грохотом.

Юлий не оглядывался и не слышал шагов. Наверное, он тоже испытывал сильные ощущения. Она видела его против солнца, которое было внизу и слепило всем своим нестерпимым кругом, стоило перевести взгляд. Приходилось останавливаться, чтобы заслонить глаза. Золотинка боялась споткнуться. На каменистой земле топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.

Конечно же, Золотинка не хотела пугать Юлия, но, видно, недостаточно хорошо представляла себе, что это такое: в пьянящем одиночестве над бездной обнаружить за спиной соглядатая. Обернувшись, Юлий сильно вздрогнул. Так явственно, очевидно, что у Золотинки скакнуло сердце — сорвется.

Она схватилась за грудь, и оба, должно быть, побелели, только едва ли это можно было заметить: лицо Юлия меркло в тени резкого солнца, а Золотинкино, напротив, горело в его последних лучах.

Потом Юлий осмотрелся не привела ли она с собой спутников и снова обратился к пропасти, не проронив ни слова. Но и Золотинке нечего было сказать. Сердце билось гулко и больно. На солнечной стороне от Юлия, неподалеку, она выбрала закраину с обратным уклоном и резкой гранью, села на траву и потом подвинулась, осторожно спуская в пустоту ноги.

Обеими руками она держалась за щербатые выбоины.

Внизу скользили орлы.

— Пришла все-таки, — молвил Юлий удивительно тихо, если принять во внимание беспредельность подступавшей к ногам бездны.

Вместо ответа — заведомо бесполезного — Золотинка осторожно покосилась: Юлий сидел чуть дальше вытянутой руки. Он тоже придерживался за край скалы. Встрепанные волосы его торчали лохмами. Яркие, словно искусанные, губы сложены жесткой складкой. И хорошо различались при необыкновенном освещении сведенные напряжением мышц брови. А лицо чистое, ровного золотистого оттенка — Золотинка не сразу сообразила, что это солнце.

— Шут его знает, кто ты такая, — сказал он, обращаясь к бездне.

Но, может быть, он не совсем утратил надежду это узнать, потому что решился глянуть. Не много он понял против режущего глаза света: точеный очерк лица с чуть вздернутым носом, броские ресницы, словно нарисованные в пустоте неба. И туго завязанный на затылке платок, который придавал девушке бесстрашный, залихватский вид.

Что совершенно не соответствовало внутреннему состоянию Золотинки. Все чувства ее на краю пропасти приняли, вообще говоря, достаточно осторожный и осмотрительный характер.

— Мой старший брат, наследник престола Громол, неподражаемый, недосягаемый Громол, которого все любили… он умер, погиб жалкой смертью, — сказал Юлий. — Посланная Милицей бесовка высосала из него жизнь. Он стал пустой, как высохшая оболочка.

Тихая какая-то безысходность, которая звучала в словах Юлия, пересилила утробный страх Золотинки перед высотой — она глянула с живым чувством. Но Юлий сразу отвернулся, когда обратились к нему распахнутые глаза.

Тогда она подвинулась к пропасти, то есть больше спустила ноги, так, чтобы скала не резала под коленями, и тоже нахмурилась. Теперь она сидела точно так же, как Юлий.

И если бы накатило на него безумное желание столкнуть Золотинку в пропасть, у нее не имелось бы преимуществ.

Может быть, он почувствовал эту крошечную, но значительную по внутреннему смыслу перемену.

— Нарочно или нет, — раздумчиво сказал он, — ты подловила меня в такую пору, что невозможно солгать. Взгляни, — повел он рукой над пропастью, и у Золотинки сжалось сердце от этой беспечности над бездной, — взгляни какая даль. Спокойствие вечности. Непостижимо. И что перед этим наши мелкие жалкие уловки, вся эта ничтожная возня, наша бескрылая ложь и наша самонадеянная, самодовольная правда? Что они тут? Жеманство бессилия… Ты молчишь, — сказал он потом, ибо Золотинка точно — молчала. Ни слова не нашлось у нее с тех пор, как оказалась она рядом Юлием. Зачем? — Молчишь… Но если и скажешь, я все равно не пойму. Ты вольна лгать, вольна исповедываться — все равно. Я рад, что не принужден тебя слышать и могу только смотреть. Но сам-то я, я-то не буду лгать, когда мы оба примостились на краю вечности. Бесполезно лгать рядом с вечностью.

В голосе его звучало нечто такое, отчего у Золотинки перехватило горло. Если он не мог лгать, то она и говорить не могла. Она почти не шевелилась, лишь изредка позволяя себе скосить взгляд на его задумчивое, упрямое лицо.

— Тогда еще, — молвил он в пустоту, — как мы столкнулись у черного хода на кухню и я принял тебя поначалу за мальчишку… тогда уже… я понял, что все подстроено Рукосилом. Я не питаю надежд — ничего не делается без его воли… Только вот Нуту жалко — ее-то чего сюда принесло? Она-то чем виновата?.. А ужас в том… ужас в том, принцесса Септа, или, как прежде ты предпочитала себя называть — Золотинка, ужас в том… — Нелегко ему было перевалить через какой-то внутренний рубеж — даже тут, на краю бездны. — Ужас в том, что я неотступно о тебе думаю. Как околдованный. Что толку скрывать перед этим, — он кивнул в пропасть. — Да только если ты сейчас ко мне прикоснешься — смотри, я сделаю! — я брошусь вниз. Не прикасайся ко мне, слышишь?! Ты хорошо слышишь.

Но Золотинка и в мыслях не имела задевать Юлия. И самой бы усидеть. Голова шла кругом.

— В мире царствует зло. Сначала Милица, потом Рукосил. Они сменяют друг друга, друг друга уничтожают, чтобы одно зло сменилось другим. Укрыться негде… Так дико было слышать твое пророчество, которое, несомненно, входило в расчеты Рукосила. И которое он слушал, кивая, как учитель. Ты распиналась, а я следил за Рукосилом — потеха. Все мы исполнители чужих замыслов, которых никто толком не понимает. Кажется, Рукосил что-то кумекает. Да и он, быть может, заблуждается, хотя и мнит себя вершителем судеб. Вот так вот, принцесса Септа, она же Золотинка… странное имя Золотинка, словно щекочет что-то… да… И если я, принцесса Септа и Золотинка, — он повернулся и посмотрел невозможным, невыносимым взглядом… необыкновенным взглядом. — И если я… если я люблю тебя, то потому только, что это позволяет принявший по кольцу все наследство зла Рукосил. Он этого хочет. Наследник зла зачем-то в этом нуждается.

Золотинка едва способна была понимать.

— Да! — сказал он тверже, но глаза заблестели. — Я люблю тебя.

Еще он молчал, прежде чем сумел заговорить.

— Люблю. Наверное, вот это и есть любовь. Что же еще? Две недели я скрывался, чтобы тебя не видеть, но не забыл и на четверть часа. И только во сне находил какой-то отдых. Во сне я гулял по усыпанным плодами садам… С этим ничего не поделаешь — разве разбить голову. И вот мое слово: я ее разобью, когда ты попытаешься напомнить мне все, что я сейчас говорю. Тебе ведь только кажется, что ты слышишь, а ничего этого нет. Слова мои тают в вечности и никогда не вернутся. Их нет, несколько мгновений прошло, а их уже нет. Они затерялись в вечности. И не пытайся их оживить. Не приближайся. Не так-то уж это радостно — прыгнуть в пропасть, но я это сделаю — ради свободы.