Жертва

Рукосил достал из кармана скрученный свитком сероватый лист и, коснувшись в поклоне палубы, передал его принцессе Нуте.

— Если не ошибаюсь, — сказал он при этом, — принцесса Септа приходится вам троюродной сестрой.

Принцесса Септа из рода Санторинов, не чувствуя ног, обмякла и, вряд ли понимая, что делает, грохнулась на вощеную палубу.

То есть Золотинку постиг голодный обморок. Голова у нее закружилась как у принцессы Септы, а уж падая, она грянулась на палубу в качестве сомлевшей от четырехдневного голода и усталости Золотинки.

Никому это и на ум не взошло — бросившиеся на помощь дворяне видели в ней принцессу Септу, а принцессы в голодный обморок не падают. Потому-то единственного лекарства, в котором нуждалась сомлевшая девушка, чашки супа и ломтя хлеба, она не получила. Заполошенные женщины стали совать в нос какую-то вонючую дрянь и тереть виски, отчего Золотинку стошнило мучительным пустым желудком. Ее снесли вниз, раздели и снова стали тыкать в нос пузырек с камфорным извинем — до пустой рвоты, и тогда уж оставили в покое, уложив в постель.

Придавленная тяжелой дремотой, спала она вечер, ночь и очнулась среди дня. На лакированных досках низкого потолка, который предстал ее одурманенному взору полом, бежали крученные отсветы речной волны. Где-то слышался неспешный всплеск весел.

Золотинка приподнялась, осознавши постель, обитую желтой тканью комнатку, и снова обвалилась навзничь на мягко объемлющие пуховики. Нужно было подумать, собрать воедино рассыпавшиеся воспоминания, слишком невероятные, чтобы они могли выдержать соприкосновения с действительностью. Но и действительность проваливалась под Золотинкой, обнимая ее чарующей пеной благоуханных кружев и оборок — действительность ускользала от постижения.

Нужно подумать, думала Золотинка и это все, что она могла сообразить. Нужно подумать, вспоминала она и потом в суматохе застилающих друг друга событий, но дни уходили за днями, а Золотинка не находила случая продвинуться дальше этого рубежа: нужно подумать. Оказалось, что у нее нет времени для праздных размышлений — жизнь обернулась сплошным необузданным праздником. В это утро, первое утро, когда проснулась она принцессой Септой, Золотинка не оставалась одна и малой доли часа, так необходимой ей, чтобы разобраться со своими голодными, шаткими мыслями. Притаившиеся где-то служанки следили за пробуждением принцессы и нахлынули в комнату все сразу.

После положенного приветствия они совлекли с нее с легкое покрывало и тем побудили встать — обнаженная, беспомощная Золотинка оказалась в их полной власти. Служанки взялись за дело с необыкновенной, выстраданной долгим ожиданием пылкостью. Не то, что думать, принцесса рукой пошевелить не успевала, как полуосознанное побуждение бывало исполнено, так что оставалось диву даваться и вправду ли это было собственное Золотинкино желание или же чье-то чужое — неизвестно чье, потому что тоненькие ловкие девушки, изъяснявшиеся между собой серебристым смехом, никаких своих, независимых от Золотинки желаний иметь, понятное дело, не смели.

Явился серебряный тазик, один и другой, кувшины с подогретой водой, мыло и гребни, губки, полотенца, какие-то щеточки, горшочки с притираниями, румяна и белила. Золотинка только вспомнила, что голова не мыта, как уж надо было зажмуриться под волной душистой пены. Ловкие девушки, сами едва одетые, нагибали ее над тазиком, ополаскивали и разгибали, поднимали руки и опускали, и вот уже прошлись ласкающим полотенцем. Мокрые волосы Золотинки развалились космами, как выброшенные волной пряно пахнущие водоросли. Вкрадчивые ладони девушек ласкали Золотинку мазями и благовониями. И явились удивительные предметы из прозрачного кружевного шелка. Но и тут Золотинке не пришлось напрягать смекалку, чтобы приладить эти необычайные вещички на принадлежащие им места — приходилось только поворачиваться, повинуясь прикосновениям чутких пальцев. Ни на что не пригодные, казалось бы, по своей неосязательности полоски и угольнички все, что положено, прикрыли и облекли приятной чистой прохладой; нечто не менее легкомысленное служанки стали примерять и к груди. Тесемочки, завязочки и застежки затянулись без единого недоразумения.

Умытая, благоухающая Золотинка только глянула в зеркало, которое держала перед ней девочка, как подвижные служанки восхищенно залопотали — ибо таково было желание госпожи, о котором они узнали прежде самой Золотинки. Девушки перебирали руно волос и зарывались в него лицом. А потом одна из них нежно обхватила Золотинкину голову полотенцем, а другая, восхищенная сильным станом, коснулась губами запавшего от голода живота, сладостно поцеловала рубчик трусов и завязку. Третья, одурманенная тем же порывом нежности, припала губами к Золотинкиным икрам и щекотала их, поднимаясь к колену.

У Золотинки кружилась голова.

— Сдурели? — пробормотала она, с усилием собрав остатки здравого смысла.

— Яр! Яр! — залопотали девчушки, кивая, что да — сдурели. Невозможно ведь не сдуреть!

Сладкая отрава восторженной ласки, нахлынувшего, как потоп, поклонения, проникала куда-то к сердцу, и Золотинка, измученная душой, не имела сил сопротивляться. Напрасно свела она брови — девчушки встрепенулись, как пугливые козочки, но все равно, казалось, не могли избежать соблазна, испытывая потребность невзначай коснуться принцессы рукой или губами… Скользящий, подобный теплому дуновению поцелуй в плечо.

— Сдурели, — окончательно определила Золотинка.

Но они и не пытались этого скрывать.

Все распоряжения, по видимости, были отданы заранее — внесли наряды. Несколько пар разного покроя и расцветок шаровар. Штаны, значит, различались у мессалонок, как у нас платья, а вовсе не ставились на один салтык. Золотинка выбрала то, что поскромнее, отвергнув прозрачные или с высокими разрезами шаровары, хотя служанки с не оставляющим сомнения жаром выражали надежду видеть свое божество в легкой дымке шелков. Зато они нашли такую рубашечку, что облекла Золотинку одной обманчивой тенью.

У Золотинки хватило благоразумия присмотреть себе сверх того коротенькую, шитую серебром жилетку, так что голыми под шелковой обманкой остались только руки.

И тогда разложили перед ней узорочье — драгоценности принцессы Нуты, как можно было понять из того, что служанки толковали между собой. Не разбирая еще самых слов, Золотинка угадывала порой вложенный в них смысл и, безусловно, — чувство.

На шею и на ключицы легло тяжелое, холодное ожерелье. Голову обхватил обруч с маленьким камнем посередине. На левое предплечье надвинули ей браслет, весь осыпанный переливчатым блеском.

И вот Золотинка была готова. Девушки ползали по ковру, чтобы обнять ее узкие ступни мягкими туфлями без каблуков.

— Я хочу есть, — вспомнила Золотинка, задевая себя взглядом в зеркало.

Они заулыбались. Таз, кувшины, лишние шелка, кружева — все исчезло, девушки ускользнули. И в ту же дверь вошла толстая женщина в растянутых донельзя шароварах. Давешняя женщина-толмач.

На расплывшемся лице матроны возможны были только два чувства: почтительный вопрос — его выражали поднятые сводами брови, и скорбное порицание — оно таилось в опущенных уголках рта. Поскольку брови и рот редко когда меняли свои естественные, раз навсегда застывшие очертания, два выразительных, но не очень согласных между собой чувства присутствовали в лице толмачки одновременно.

Золотинка, захваченная врасплох — что это: почтительный вопрос или скорбное порицание? — не успела сказать, что хочет есть.

— Десять тысяч лет жизни, моя принцесса! — молвила толмачка и, скрестив на груди руки, поклонилась, сколько позволял негнущийся стан.

Следом со своим «десять тысяч лет!» уже входили, кланяясь, почтенные вельможи Нутиной свиты. Седобородые старцы, в крошечных круглых шапочках и очень просторных книзу кафтанах колоколом — узкие в плечах, они распадались складками до середины бедра.

Золотинка сложила на груди руки и тоже поклонилась, тоже сказала по-мессалонски «десять тысяч лет жизни!» Да так звонко с такой попугайской отвагой, что вельможи переглянулись, ожидая, что принцесса Септа так и начнет чесать по-мессалонски, не запинаясь. Но не тут-то было, она резко остановилась. И вельможи принуждены были взять разговор на себя. В руках у них появился тот самый мятый, полуистлевший пергамент, что предъявил вчера Рукосил.