Жертва

— Государь, княжич Юлий! — В ухватках и в голосе сего достойного мужа сказывалось некоторое замешательство. — Вы бы, пожалуй… Прошу, государь, будьте любезны… Если вы сядете у стены спиной к нам, то я… собственно, мы, будем вам крайне признательны.

— Государь, мы зададим вам несколько вопросов, — пояснил другой судья, сохранявший самообладание.

Толмач не вмешивался, обратив на своего подопечного умный, но какой-то болезненный взгляд.

— Да… определенно… я чувствую себя гораздо лучше, я чувствую обновление, — сказал Юлий замедленно, но ясно. Он, однако, имел такой вид, словно бы не все еще отыскал и не знал в точности, чего не хватает для полного душевного удовлетворения.

— Поздравляем, государь! — загалдели судьи наперебой. — Радостная весть для народа. С величайшим удовольствием составим заключение. Поздравляем и вас, сударыня, — какой успех! Какой успех! Потрясающе! Государь, нижайшая просьба: станьте лицом к стене.

— Я готов подтвердить это где угодно! — отозвался Юлий, опять глянув на Золотинку. Казалось, он не мог уже и слова произнести, чтобы не сверить его со своей целительницей. Но был бледен и заметно скован, как человек, испытывающий большое внутреннее напряжение.

— Отлично, государь! — вкрадчиво ступил Рукосил. — Судьи просят вас… такая малость, отвернитесь к стене, государь, чтобы они могли удостоверить нашу общую радость законным порядком. Всего несколько простых вопросов… Пусть это запишут! — велел он потом, с неожиданной резкостью махнув подьячему.

— Да, конечно, я дам и письменные показания! — вдруг ни к селу, ни к городу сказал Юлий.

Наступило долгое и все более тягостное молчание.

— Прошу вас, повернитесь! — свистящим шепотом произнес Рукосил. Глаза его жестко сузились.

А Юлий не выдержал взгляда. И не посмел обратиться за помощью к Золотинке; пробовал он тронуть покрытый испариной лоб, но и этого пустячного дела не довел до конца.

Вдруг — как озноб хватил! — Золотинка уразумела, что Юлий ничего не понимает. В слованской речи. Не понимает, если не имеет подсказки в выражении лиц, в общем стечении обстоятельств, в жестах. На неудачную мысль о письменных показаниях навел его указующий жест Рукосила, когда тот кивнул писарю. И точно так же, если поставить сейчас стул, — развивала догадку Золотинка, — обратить стул к стене, то Юлий поймет, чего от него хотят, и сядет. Да только уж тогда он ничего не сможет ответить, потому что ничего не поймет — спиной к присутствующим. И Рукосил, таивший под шелковистыми усами усмешку, несомненно, знал это все наперед. Знал то есть, что наследник может говорить, когда захочет. Именно, когда захочет! А понимать слованскую речь органически не способен! Как глухой, хотя, несомненно, глухим он не был. Должно быть, догадывались об этом или просто знали и судьи… И только Золотинка так просто и естественно обманулась на том одностороннем, построенном на совпадениях и очевидностях разговоре, который она имела неделю назад с одним кухонным мальчишкой… Вот почему казалось ей, что достаточно пробудить волю: заставить его понимать, заставить хотеть. Пробудить самолюбие и увлечь. Понудить. Приневолить наследника ради нее, Золотинки, бросить придурь… Вот что вошло ей в самонадеянную, глупую и увлекающуюся голову!

Может статься, княжич чувствовал вину за того кухонного мальчишку, за непроизвольный обман, за то, что ввел Золотинку в заблуждение. Может, сдвинула она что-то в душе княжича своим искренним усилием, увлекла и сделала его своим сообщником… Да толку-то что гадать! Ничто уже не имело значения рядом с очевидным и головокружительным провалом.

Ладно, что хоть молнии тут не пускала, подумала она, задевши взглядом темное пятно на стене, что хранила усилия предыдущего целителя. Да и чем ей было пускать молнии? Даже этого она не умела.

— Новотор, переведите, — обратился к толмачу Рукосил, — судьи просят княжича повернуться к стене лицом.

Заметно поскучневший старик что-то заболботал, с бесполезным уже рвением юноша дернулся было к стене… Глупо!

— Но Юлий! Ах, Юлий, Юлька! — воскликнула Золотинка с болью. Даже слез не было, не способна она была плакать, брошенная так быстро от первой робости к самонадеянности, к ликованию и сразу — беспредельная пропасть поражения.

Лицо ее горело и губы были сухи.

Юлий отвернулся, кинув отчаянный взгляд, словно боялся он выдать девушку, верного товарища по помойным тайнам. Словно боялся проговориться.

Золотинку увели и заперли в темном кухонном чулане.

Никто Золотинку не охранял. Повар, главный, по видимости, — если только объем брюха находился во взаимосвязи с весом и значением этого человека на кухне, имел ключ и раз пять-шесть в течение дня отвлекался от кастрюль, чтобы отомкнуть чулан. Тогда влетала какая-нибудь некормленая служаночка с чахлой грудью и огромным чепцом на голове, пугливо и жадно зыркнув на узницу, которая глядела на нее немигающими глазами, хватала раскеп — большую железную вилку, какой рыбу жарят, сковороды, горшок, плошки целыми стопами и бежала.

Вечером Золотинку навестил подьячий. Он и принес весть, что наблюдатели учинили незадачливой лекарке наказание — позорный столб. Верно, если б то были настоящие судьи, как предполагала первоначально Золотинка, а не наблюдатели, можно было бы ожидать чего и похуже. Умудренный жизнью подьячий и самый столб этот, и соединенный с ним позор ставил ни во что. И отечески разъяснил девушке, что главное неудобство для нее будет не позор вовсе, как может показаться со стороны, а естественные человеческие надобности — утробные потребы. Хорошо бы не есть, да и не пить тоже, потому что стоять придется от зари до зари весь долгий день без всякого послабления. Стоять или висеть на цепях, когда дурно станет, — это уж как придется.

Больше подьячему нечем было Золотинку утешить, и он ушел, вздохнувши на прощание.

Щадящий довольно-таки приговор после всего, что Золотинка там учудила, наводил на мысль о дружеской руке, которая отвела от несчастной лекарки жестокость телесных наказаний. Да и подьячий вздыхал настолько многозначительно, что впору было думать, будто добродушный толстяк сговорился с княжичем, который, конечно же, сам, от собственного лица, не может выказать сочувствия или подать помощь. И, может быть, размышляла Золотинка далее — чем же ей было заниматься в темном чулане, как не размышлять? — может статься, Юлий притворно уступил сейчас Рукосилу, чтобы не усугубить Золотинкино положение еще больше. Нужно же и боярину дать удовлетворение после тех поносных речей, которыми разразилась ни с того, ни с сего Золотинка. Нужно иной раз и уступить, — думала она мудро.

Не без смущения, однако, возвращалась Золотинка к своему пламенному пророчеству. Нет, ей и в голову не приходило отказаться от собственных слов, раз уж они сказались. Перебирая в памяти свои жгучие речи, Золотинка и сама подпадала под обаяние прежней страсти. Оставалась, однако, недоумевать, откуда эта страсть взялась. И Золотинка недоумевала.

Она вставала и принималась ходить между полками, натыкаясь в полумраке на углы, и, совсем уж рассерженная на себя и на других, разгоняла скребущихся в подполье крыс. Свирепый окрик без единого звука — и хвостатые твари кидались в рассыпную по норам и перелазам.

На рассвете утомленную — она не ела уж почти сутки, едва лишь сомкнувшую глаза Золотинку отвели на площадь. Возле колодца перед торговыми рядами высились недавно врытые столбы, они заменили бывшие тут прежде при господстве курников виселицы. Палач разрезал дерзкой рукою подол праздничного Золотинкиного платья, чтобы пропустить между ног цепи, обмотал ее холодным, влажным от росы железом и, прислонив к столбу, замкнул замок где-то над головой. Наконец, повесил он ей на грудь дощечку с надписью «самозванка» и этим удовлетворился.

Первые зрители Золотинки были крючники, весь тот оборванный люд, что поднимается до зари. Они зевали и ежились от утреннего холода. Кто-то спросил миролюбиво, что это значит, что написано на доске? Золотинка сказала.