Самопознание Дзено

И как раз во время этого моего короткого путешествия разразилась война..

Желая поскорее оказаться в Триесте, я даже не выпил на вокзале в Гориции вожделенной чашки кофе, хотя время у меня было. Я сразу вошел в вагон и, оставшись наконец один, мысленно устремился к своим близким, от которых меня отрезали таким странным образом. Поезд шел нормально до Монтефальконе.

Видимо, сюда война еще не добралась, и я успокоился, решив, что, по-видимому, и в Лучинико события разворачиваются так же, как по эту сторону границы. В этот час Аугуста с детьми, наверное, уже находится в пути, направляясь в центральные области Италии. И это спокойствие вместе с тем поразительным, глубочайшим спокойствием, которое является обычно следствием голода, погрузили меня в длительный сон.

Но тот же голод, по всей вероятности, меня и разбудил. Поезд стоял посреди так называемой триестинской Саксонии. Моря, хотя оно должно было быть совсем близко, не было видно: легкий туман ничего не давал разглядеть. В майском Карсо есть своя прелесть, но понять ее может только тот, кто не избалован другими веснами — веснами, сверкающими красками и жизнью. Камни, которые здесь на каждом шагу выступают из земли, окружены робкой зеленью, в которой, однако, нет ничего жалкого, поскольку скоро она должна будет стать доминирующей нотой пейзажа.

В другое время меня бы страшно рассердило то, что мне, такому голодному, нечем утолить голод. Но в тот день мне внушало почтение величие исторического события, свидетелем которого я был, и я смирился. Я подарил кондуктору несколько сигарет, но он не смог раздобыть мне даже куска хлеба. Я никому не сказал о том, что мне пришлось пережить в это утро. Я решил, что расскажу об этом в Триесте какому-нибудь близкому человеку. Я прислушался, но с границы, которая была рядом, не доносилось звуков сражения. Мы остановились только для того, чтобы пропустить не то восемь, не то девять железнодорожных составов, которые, извиваясь, сползали с гор к Италии. Гангренозная рана, как в Австрии сразу стали называть итальянский фронт, открылась и требовала материала для того, чтобы питать свой гнойник. И несчастные солдаты ехали туда, злобно смеясь и распевая песни. Из всех поездов доносились одни и те же звуки, свидетельствующие о пьяном веселье.

Когда я приехал в Триест, на город уже опустилась ночь. Она была освещена огнем множества пожаров, и один мой приятель, который увидел, как я иду себе без пиджака и в рубашке с засученными рукавами, крикнул:

— Ты что, никак мародерствовал?

Наконец-то я смог что-то съесть и отправиться спать.

Глубокая, настоящая усталость толкала меня в постель. Наверное, я устал от борьбы, которую вели у меня в голове надежды и сомнения. Чувствовал же я себя по-прежнему хорошо, и в тот короткий предшествующий сну период, образы которого я научился удерживать в памяти с помощью психоанализа, мне пришла в голову последняя в этот день, детски-оптимистическая мысль: на границе пока никто не убит, а значит, мир еще можно спасти.

Сейчас, когда я знаю, что семья моя жива и здорова, я не могу сказать, что мне не нравится жизнь, которую я веду. Дел у меня не много, но и утверждать, что я ничего не делаю, тоже нельзя. Мне не приходится ни покупать, ни продавать. Торговля оживет только тогда, когда восстановится мир. Оливи прислал мне из Швейцарии кое-какие указания. Если бы он знал, каким диссонансом звучат его советы среди окружающей меня жизни, такой непохожей на прежнюю! Покуда я не делаю ничего.

24 мая 1916 в.

С мая прошлого года я не притрагивался к этой книжечке. И вдруг из Швейцарии приходит письмо от доктора С., который просит меня прислать все, что я написал еще. Это весьма странная просьба, но я ничего не имею против того, чтобы послать ему и эту книжечку, из которой ему станет ясно, что я думаю о нем и о его лечении. Раз уж он владеет всеми моими признаниями, пусть получит и эти страницы и еще несколько, которые я охотно добавляю к возводимому им зданию. У меня мало времени, потому что теперь я целый день занят торговлей. Но господину С. я все-таки скажу все, что я о нем думаю. Я столько обо всем этом размышлял, что у меня сложилось на этот счет совершенно определенное мнение.

Он, конечно, ждет от меня новых признаний в болезнях и слабостях, а вместо этого получит описание здоровья — здоровья настолько безупречного, насколько это позволяет мой возраст. Я выздоровел! Я не только не хочу больше заниматься психоанализом, теперь мне это просто даже и не нужно. И здоровьем своим я обязан не тому, что ощущаю свое привилегированное положение среди бесчисленного множества страдальцев.

Я чувствую себя здоровым не потому, что сравниваю себя с другими. Я просто и в самом деле совершенна здоров. Я уже давно понял, что мое здоровье не может быть ничем иным, как моим убеждением в собственном здоровье, и то, что я пытался лечиться, вместо того чтобы попросту убедить себя в этом, было глупостью, на которую способен лишь легко внушаемый мечтатель. Меня и сейчас порой мучают боли, но им не пошатнуть моего прочного здоровья. Я могу поставить припарку туда или сюда, но все остальное должно находиться в борьбе и движении и никогда не застывать в гангренозной неподвижности. Нельзя же рассматривать боль, любовь и вообще жизнь как болезни только потому, что они причиняют страдания!

Я должен признать, что для того, чтобы я уверовал в свое здоровье, понадобились серьезные перемены в моей судьбе, которые разогрели мой организм с помощью борьбы, а главное, победы. Меня излечила коммерция, и я хочу, чтобы доктор С. знал об этом. Я в полной растерянности и ничего не делая созерцал развороченный мир вплоть до начала августа прошлого года. В августе я начал покупать. Я подчеркиваю этот глагол потому, что теперь он имеет смысл более высокий, чем до войны. Раньше этот глагол в устах коммерсанта означал лишь то, что он склонен купить какой-то определенный товар. Но когда его произнес я, то он означал, что буду покупать любые товары, какие мне только предложат. Как всякая сильная личность, я оставил в голове одну только эту мысль, только ею и жил, и она принесла мне удачу. Оливи тогда в Триесте не было, но он, конечно, не пошел бы на подобный риск, предоставив рисковать другим. Я же не видел в этом никакого риска. Я был совершенно уверен в результате. Сначала в соответствии с давним обычаем военных времен я принялся обращать свое состояние в золото, но покупка и продажа золота была в ту пору связана со значительными трудностями. Золотом, если так можно выразиться, жидким — так как более ходким — были товары, и я занялся скупкой. Время от времени я устраиваю и распродажи, но продаю всегда меньше, чем покупаю. Так как начал я свою деятельность как раз в нужный момент, то и продавал и покупал я так удачно, что вырученных от продажи денег мне всегда хватало на то, чтобы продолжать покупать.

С чувством гордости я вспоминаю, что моя первая покупка была с виду совершенно пустячной, предпринятой единственно лишь для того, чтобы опробовать на практике мою новую идею: то была небольшая партия ладана. Продававший его коммерсант превозносил ладан как заменитель смолы, нехватка которой уже начинала ощущаться. Однако я, будучи химиком, с достоверностью знал, что ладан никак не может заменить смолу, от которой был отличен toto genere.[42] Мой расчет заключался в том, что мир должен будет докатиться до такой грани нищеты, что вынужден будет принять ладан как заменитель смолы. И я его купил! Через несколько дней я продал небольшую его часть и получил сумму, равную той, которую заплатил за всю партию. В тот момент, когда я инкассировал эти деньги, грудь у меня ширилась от сознания своего могущества и здоровья.

Получив эту последнюю часть моей рукописи, доктор должен будет мне вернуть всю рукопись целиком. Я ее переделаю, внеся в нее необходимую ясность, потому что разве мог я разобраться в своей жизни, покуда еще не знал этого ее последнего периода? Да, может, все прожитые мною годы были только подготовкой к этому периоду!

42

По сути (лат.).