Страница 8 из 73
— Хозяин!
Глава VIII
ЕГО ВЫСОКОСТЕПЕНСТВО
И впрямь: хозяин.
Он стоял на каменном помосте крыльца, на дорогом персидском ковре, оглаживая выпростанную поверх енотовой шубы седую бороду, кивая приветно, но степенно на поклоны рабочих, поспешно снимавших картузы с лохматых голов. Рядом с ним, в шинельке с красными отворотами и золотыми погонами, с багровым лицом, переминался с ноги на ногу генерал. А позади, отступя, толпились, стараясь занять как можно меньше места, управляющий, мастер, становой пристав, еще какие-то форменные, в шинелях, при шашках и кобурах, казенные люди.
Василий даже присвистнул:
— Эн-на! Самого губернатора приволок благодетель-то наш! Будет, стало быть, дело… Эдакие иконы чудотворные только в престольный праздник подымают… да еще на войну разве, на большое убийство…
Запыхавшись, юркнул с дороги мальчишка. Тот самый, что знак давал. И шепотом ближнему:
— Казаки едут!
«Гренадер» ухватил на ходу мальчишку:
— Опять врешь? Голову оторву!
— Разрази меня бог! Глянь за ворота: видно.
Но и глядеть не пришлось: только прислушались, сразу же слышен стал мягкий стук неторопливых копыт по рыхлому снегу боковой, непроезжей дороги, перезвон бунчука, стук медных тарелок, залихватская, заливистая казачья песня.
— Эх, глотки луженые! Опричнина!
Сотня поравнялась с воротами. Два офицера, трубач, песенники. Еще офицер с фланга сотни, кивающей чубами из-под уральских — мохнатых, огромных — папах. Косят казаки глаза на рабочих. Качаются за спиною винтовки, позванивают шашки о стремена, играют в пальцах ременные нагайки.
Гарцуя, горяча коней, казаки — шеренга за шеренгой — заворачивали за угол. Не иначе как к тем воротам, что на заднем дворе.
Козуба, щурясь, словно под ветром, смотрел им вслед.
— Так, так… — проговорил он медленно. — Где губернатор, там и казачки; где казачки, там и плеточки. Хорошо еще, ребятки, мы по-зимнему-в тулупчиках да шубейках. Ежели по случаю и смажут, не столь обиду почуешь.
Опять прозвонил под старательной, торопливой холопской рукой фабричный колокол. Фабрикант снял меховую шапку и перекрестился. По молитвенному этому знаку, не обнажив головы, помотал крестным знамением себя по животу губернатор, закрестились позади него мундирные, и в толпе, запрудившей двор, опять поснимали шапки, закивали поясными, истовыми поклонами бабьи головные платки.
«Гренадер» положил крест, выворачивая фигурно руку, и подмигнул Василию:
— Я креститься: что не спится? Погляжу — ан не ужинавши лежу. А ты что не молишься? Еще кабы один спас, а то весь иконостас… Забыл, что ли, как крест кладут?
Василий ответил прибауткой на прибаутку:
— И того не помню, как поп крестил, а как родился — совсем позабыл.
На шутку — шуткой. Но глаза у Василия были острые и беспокойные, он не сводил их со старика Прошина, хозяина.
— Православные! — Голос купца был тих, говорил он будто у себя в столовой, за самоваром, ничуть не напрягаясь, но слова доходили до самых дальних закраин двора: такая налегла на толпу жуткая, темная, мерзлая тишина. — С недоброю я нынче к вам вестью. Не знаю уж, как и сказать. И слова такого на языке нашем, богоданном, святоотческом, нет, — немецким словом говорить приходится, как не было еще у нас такой на людей напасти. Настал на Руси, попущением божиим, кризис. — Он поднял угрожающе палец. — В торговле — застой. Товары на складах лежат, никто не берет. Банки денег не дают фабриканту под текстиль, и слова им против, по совести чистой, не скажешь, действительно, расчету им нет. От мануфактуры здешней мне нынче не то что убыток, а прямо сказать: разорение. Как ни думал, с кем совет ни держал — один ход мне только и выходит правильный закрыть фабрику.
Волна прошла по рядам. Колыхнулась толпа и опять застыла. Купец вздохнул, опустил голову, развел руками:
— Расчет так велит, а по христианству своему, как о вас подумаю, скорблю, православные… У меня ведь по старине, не как у немца какого или — казне не в обиду будь сказано — казенный какой завод. Деды ваши от нашей фабрики кормились, отцы и матери кормились, вы сами сколько лет кормитесь. Век душа в душу жили… Как тут вас на улицу? Куда вы поденетесь с детишками малыми?..
В толпе-ни шороха. Бабы, самые крикливые, и те застыли на месте; чего хочешь ждали, но чтобы фабрику вовсе на замок… Даже Козуба, видимо, врасплох взят-не отозвался, когда зашептал ему на ухо Василий:
— Это он что ж, а, Козуба?.. Стукнуть его, ирода, а?..
Фабрикант повел по-коршуньи глазами вокруг, по толпе. И на тихость ее усмехнулся в бороду едва заметной ухмылкой.
— Бога я чту, на счастье на ваше, — сказал он неожиданно громко, протодьяконским каким-то голосом, и приосанился. — Христа ради решил претерпеть. Может, он и взыскует меня, господь бог, за добротолюбие, не попустит вконец разориться… Работу я вам по-прежнему дам. Будем солдатикам пока что впрок на рубашечки и прочее готовить… Ежели уж на убыток идти, то для-ради отечества. Но, конечное дело, расценок снизить придется…
— Вот к чему гнул, палачья душа! — облегченно пробормотал Василий. — Наружу фокус-то.
Голос фабриканта стал еще жестче и властней:
— По старому расценку нипочем мне не выдержать: сам с сумой пойду и вас по миру пущу. Хоть по пятаку в день, а скинуть придется.
Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля — не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор — это уж дело спорное.
Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
— С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает…
— Правильно! — подхватил «гренадер» и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу. — Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
— Правильно! Никаких сил нет!..
— С вычетами — и восьми целковых не наберешь…
— Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь…
— Да и те не деньгами платят — из твоей же лавки товаром…
— А цены там против прочих-вдвое…
— Еще пятак скинешь — чего останется?..
Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
— Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза — и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
— Это как же, стало быть, понять, милый? — щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него. — Выходит, ты как будто не согласен…
— На новый расценок? — Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия. — Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело — не согласен.
— Что ж, я не неволю, — кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора. — Храни бог неволить. Несогласен — получи расчет и иди себе на все на четыре стороны… Иван Захарович…