Грач - птица весенняя

Глава XXXIV

УЛИЦА

— Ма-ни-фест!

— "Свобода собраний, союзов, личности…"

Бауман почти вырвал из рук мальчишки-газетчика сырой, типографской краской пахнущий листок. В самом деле:

"Мы, божьей… милостью, Николай Вторый, император и самодержец…"

"…признали за благо даровать нашим верноподданным…"

— "Даровать"! Ах, будь он трижды!..

Бауман невольно улыбнулся. Но улыбка сошла с губ мгновенно: до слуха дошло раскатистое, дружное "ура".

— Неужели поверят?.. Вот вам и "фортель"…

По улице надвигалась на него толпа. Впереди, махал шляпами, шли какие-то хорошо одетые и упитанные люди. Они кричали восторженно, но крики тонули в раскатах «ура». В толпе, валившей за ними, разношерстной и разнолицей, Бауман увидел рабочих. И помрачнел.

Заседание комитета назначено на двенадцать. Сейчас еще только девять. Но поскольку манифест… наверно, уже собрались. Если сегодня распубликовано, в комитете вчера еще вечером должны были знать. Он опять выезжал в район, только поздней ночью вернулся. И Надя с вечера куда-то ушла на работу.

Комитет-в Техническом училище, на Немецкой. Далеко. Бауман пошел быстрым шагом.

Народу на улицах становилось все больше. Кое-где на стенах домов трепались уже спешно вывешенные трехцветные, «национальные» флаги.

На перекрестках, запруженных толпами, кричали, стоя на тумбах, придерживаясь за уличные фонари, ораторы. И всё те же, всё те же доходили до Баумана выкрики:

— Свобода!.. Свобода!..

И в кричащих толпах этих — все больше, больше рабочих. Бауман круче сдвинул брови.

Слушают. И «ура» кричат. Неужели удастся сорвать стачку?

Вспомнились митинги этих семидней-семь дней его, баумановской, свободы. Бурный подъем речей, десятки тысяч единым взмахом поднятых голосованием рук…

Да здравствует стачка!

До полной победы!

Разве может быть поворот?

Он шел все быстрей и быстрей.

Меньшевики, наверно, уже бьют отбой, уже трубят победу, либералам в след и в хвост.

"Свобода союзов" — на что им теперь партия! "Свобода печати" — к чему теперь нелегальный печатный станок! Государственная дума — как надежда и упование!

Можно ли поручиться, что им не удастся и рабочую массу сбить с пути, убаюкать видимостью победы?.. Ведь свободы — вот они! — пропечатаны все на бумажке. О них кричат на всех перекрестках.

Но если они поверят, самодержавие вывернется из-под удара…

Этого допустить нельзя!..

Он обогнул угол, сдерживая горячие слова, готовые сорваться с губ, — слова, которые надо сказать там, в комитете, и потом тотчас вынести их на площадь, к толпам, на заводы, в цеха, раньше чем снова застучат-по-прежнему рабьим стуком-машины. Обогнул и остановился… По всей улице — до здания Технического училища и дальше, насколько хватал глаз-строились ряды. Меж черных рабочих картузов и обшарпанных, зимних уже, не по времени, шапок синели кое-где студенческие околыши.

И сразу — как ветром сдуло навеянную на душу муть.

Глаза XXXV

СВОИ

Лестница запружена сплошь, не протолкаться. Но Баумана опознали:

— Товарищи, дайте пройти члену Московского комитета!

Плечи сжались. Узким проходом, сквозь строй обращенных к нему пристальных и приветливых глаз, Бауман шел в зал. Взять слово немедля. Сказать все, что подумалось, что почувствовалось по дороге сегодня. И с новой, с удесятеренной силой бросить: "Да здравствует стачка!"

Но крик "Да здравствует стачка!" вырвался из зала, навстречу ему, едва он ступил на порог, передался по лестнице вниз, и улица ответила тысячеголосым откликом:

— Да здравствует стачка!

Бауман увидел: Козуба стоял на столе, высясь широкими своими плечами над сомкнутой толпой.

— Самодержавие отступило, товарищи! Этою вот бумажонкою, — он взмахнул печатным листком манифеста, сжал его, бросил, — оно хочет вырваться из тисков, в которые зажала его пролетарская всеобщая стачка. И найдутся, конечно, караси, которые на этого дохлого червя клюнут… Уже благовестят небось попы всех приходов, от митрополичьего двора до меньшевистских задворок… к празднику!

— Пра-виль-но!

— Но революционные рабочие, социал-демократы, в обман себя не дадут. Мы собственной силой вышли на волю, и назад, в клетку, хотя б ее и позолотил грязной рукой палач, мы не пойдем!

И, как грозный прибой, за которым море, океан, необозримый, неодолимый простор, — бурным рокотом отозвались тесные, плечо к плечу, сомкнутые ряды. Взметнулись руки, колыхнулось у самого стола, на котором стоял Козуба, красное бархатное тяжелое знамя. Козуба поднял за край полотнище. Блеснули перед глазами сотен золотые строгие буквы боевого лозунга;

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТРСЫ

Бауман видел: глаза потемнели, сжались брови, и с новой силой вырвался многозвучный, раскатистый крик:

— К оружию!..

— Да здравствует стачка! Да здравствует восстание!

— На улицы!

Ряды рванулись.

Бауман поднял руку и крикнул:

— К тюрьмам! Политических на свободу!

Козуба опознал голос.

— Товарищи! Пока царизм жив, свободы не будет. Но он еще долго, быть может, будет жить, если мы разожмем руку, которая его держит за горло. Сожмем ее крепче, насмерть, и первым шагом пусть будет шаг, на который зовет товарищ Бауман. Собьем затворы с царских застенков!.. В голову колонны, Бауман! Тебечесть и место!..

Он соскочил со стола. Следом за ним к Бауману двинулось знамя.

С улицы, навстречу выходящим, уже гремела боевым, зовущим запевом революционная песня. Почти рядом с Бауманом, чуть отступя, худой подросток, придерживая знаменную кисть, пел высоким вздрагивающим голосом. Бауман оглянулся, потому что слова, которые пел мальчик, были незнакомы.

— Что ты поешь?

Блеснули на секунду под бледной губой белые зубы:

— Сам придумал.

Глава XXXVI

ПОД ЗНАМЕНАМИ

Козуба нагнал Баумана, когда колонна уже подходила к Вознесенской. Он оглянулся командирским глазом назад, на бесконечные ряды, на знамена, и охватил Баумана любовно рукою за плечи:

— Что?.. Недаром всю жизнь веселым был, Грач, птица весенняя! Весна на лето поворачивает… Засеяли-всходы-то какие пошли! Эка, знаменами заколосились. И твоей руки дело… Теперь-в тысячу вражьих рук назад тащить будут-не остановят.

Вправо открылась улица. Фасад фабричного корпуса, у ворот — кучка рабочих.

Бауман замедлил шаг присматриваясь.

— Что за фабрика?

— Тут две, — отозвался Козуба:-Дюфурмантеля и Щапова.

Бауман махнул рукой толпившимся вдали рабочим:

— К нам!

Никто не тронулся с места. Бауман нахмурился и свернул на тротуар:

— Я сейчас приведу их.

Козуба отмахнулся:

— Брось! Много ли их там!.. Не стоит. Пошли!

Но Бауман помотал головой упрямо:

— Окликнул — надо дело до конца довести. Иди, я сейчас догоню… на рысаке вот. — Он кивнул на извозчичью пролетку, стоявшую на углу. — Догоним, а, дед?

Извозчик, старик на козлах, подобрал вожжи, зачмокал. Бауман стал на подножку.

— Знамя, товарищ Бауман, знамя возьмите!..

Высокий, пышноволосый и бритый, в мягкой шляпе протягивал красное знамя. Бауман стиснул рукой древко, извозчик ударил вожжами, лошадь затрусила, набирая ход…

Женский голос окликнул Козубу тревожно:

— Козуба! Куда он поехал?

Надя с Ириной вместе в рядах поравнялись с перекрестком. Бауман отъехал уже далеко. На остром, холодном ветру полыхало багровое полотнище знамени.

Козуба ответил усмехаясь:

— Всю Москву порешил собрать под наши знамена товарищ Грач… Во-он за теми поехал.

Он кивнул, показывая на кучку людей у фабрики, и улыбка сбежала с губ.

Из-за толпы у ворот, пригибаясь, словно как бы крадучись, вывернулся на панель низкорослый человек и двинулся навстречу пролетке, тяжело волоча за собой что-то гремучее, длинное… Шест, труба?.. Бауман стоял, глядя назад, на перекресток, на шедшую мимо, ряд за рядом, колонну.