Страница 38 из 73
— Не валяй дурака! Пей!
Войтов заморгал напряженно и сел на койку.
— Пей! — повторил Мальцман и притопнул ногой.
Пенсне соскочило с его носа и тряслось на шнурке. Гурский вырвал стакан из одеревеневших пальцев надзирателя:
— И так готов. Гляди, глаза совсем стеклянные. Я говорил — перепоишь.
Мальцман отмахнулся и надел пенсне:
— Ничего с ним не будет.
Он толкнул Войтова в плечо, и тот послушно откинулся всем корпусом на койку.
Мимо раскрытой двери бегом пробежали Бобровский и Бауман. Они тащили обернутый одеялами пухлый тюк. Бауман крикнул на ходу:
— Рудинский ушел в надзирательскую! Скорей, пока дорога свободна!
Последний взгляд — с порога — по всей камере.
— Ничего не забыли?
— Кроме этого мертвого тела.
Мальцман ухмыльнулся, показав на Войтова. Недаром он на себе определял «порцию»: надзиратель храпел зычно, на весь коридор, запрокинув на подушку голову в заломленной, смятой фуражке.
— Вот! А ты боялся — отравим. Я тебе…
Он не договорил. В коридор, в раскрытое на плац, на клетки, окно ворвалась под гром и звон жестянок украинская плясовая:
Гоп, мои гречаныки…
Уже? Что случилось?
Условлено было с провожающими, с теми, кто знает о побеге, но сам не бежит и будет только помогать: оставшиеся столпятся у входа в политический корпус и затянут плясовую, чтобы шумом прикрыть возню в «искровской» клетке. Сигнал к этому должен был дать Гурский, потому что он выходит последним. И если, не дождавшись его…
Гурский и Мальцман опрометью бросились из камеры. Но навстречу им по коридору двинулся от входа, шатаясь и приседая, Рудинский. Лицо налито кровью, глаза мутные и страшные. Увидев бегущих, он крикнул «ура» и сел на пол. Но когда они почти поравнялись с ним, он нечаянным и ловким броском переметнул свое грузное тело на середину коридора, растопырил огромные руки и зарычал хрипло и дико:
— Ка-ра-ул! Дер-жи!..
Гурский еле успел отскочить. Отставший на шаг от него Мальцман остановился тоже, туго и скрипуче переводя дух.
Песня со двора звучала настойчивей и ближе: уходят, ясно. И ясно: уже не минута — каждая секунда на счету.
— Бери справа, — решительно шепнул, расправляя плечи и сворачивая к левой стене, целясь на удар, Гурский. — Ремнем свяжем.
— Свяжешь! — оскалился бледной улыбкой Мальцман и отступил еще на шаг. — Он и трезвый десятерых таких, как ты, расшвыряет, а пьяный… Надо сразу было его табуретом…
— Решено было твердо — без крови, — сквозь зубы сказал Гурский, переминаясь на месте.
Он не мог решиться. Ведь в самом деле, пожалуй, потом и не вывернешься из медвежьей хватки этого обезумевшего великана. Или, вправду, другого выхода нет: табуретом?
Рудинский шарил по воздуху перед собой растопыренными пальцами. Внезапно в тусклых глазах тюремщика взыграла дикая радость: взгляд упал на далеко вытянутую вперед, поперек коридора, собственную его ногу. И тотчас злобным, тяжким посылом нагнулось к самому полу туловище в растерзанном кителе, ногти впились в тупой носок сапога. Рудинский прохрипел, задыхаясь от натуги:
— Попался, сволочь!
Тенями промелькнули мимо, вдоль стены, у него за спиной, Мальцман и Гурский. На площадку — и по лестнице вниз, прыгая через ступеньки. Навстречу медленно, по одному, волочащимся шагом поднимались заключенные, Гурский приостановился на секунду:
— Что там?
— Гонят с прогулки.
— Кто?
— Сулима. Пьян в дым. Никаких резонов не слушает. Заворачивайте оглобли.
«Заворачивать? Ну нет!»
Гурский раздвинул плечом столпившихся перед ним и, сев по-мальчишески бочком на перила, покатился вниз. У выхода во двор, меж двух плечистых надзирателей, стоял Сулима, помахивая желтой, худенькой цыплячьей своей лапкой. Перед ним, все еще протестуя, гудела густая толпа заключенных, в задних рядах пели плясовую, неистово гремели железные ржавые листы тюремного «оркестра». Голос Сулимы тонул в этом гуле и громе.
Гурский, с раската, проскочил между Сулимой и надзирателем.
— Ку-да?! — крикнул Сулима. — По ка-ме-рам!
Но ряды уже сомкнулись за Гурским. Он шел быстро сквозь расступавшуюся перед ним толпу.
— Мальцман здесь?
— Только что прошел… Руку, Гурский!
Он пожал чью-то дружески протянутую руку и вышел к караульному посту. Вокруг «гриба» было уже пусто. Толпа отступила далеко; о ее присутствии можно было догадаться по тому только, что темнота на подступах к высокому одиночному корпусу шевелилась. Часовой стоял под фонарем понуро, свесив винтовку штыком в землю. Неподалеку от него прохаживались, покачивая переброшенными через руку одеялами, Литвинов, Бауман, Сильвин. Увидев Гурского, кивнули:
— Скорей!.. Мальцман там уже. Теперь — все.
Гурский исчез в темноте. Часовой поднял голову, точно ему пришло на мысль: а почему, собственно, этот заключенный ушел в глубь двора, когда все уходят в корпус, по камерам? Он шагнул Гурскому вслед, присматриваясь. Но Бауман уже заходил сзади, неприметным движением развертывая одеяло.
Литвинов быстрым ударом вышиб берданку из рук часового. Сильвин схватил за плечи. Платок в рот, одеяло на голову, носком под коленки… наземь. Второе, третье одеяла — тугим свивальником…
Гоп, мои гречаныки…
В последних рядах толпы, у входа, оглядывались, наверно, на возню под фонарем, у «гриба». Увидели? нет? — как рухнуло тело, как волоком оттащили его в ближайшую, первую клетку, под стену, руками и коленями прижимая к земле, трое… Наверное, видели. Потому что еще громче стала песня и неистовее загремели ржавые листы.
Кричал часовой? нет?.. Сильвин, тяжко переводя дух, обкручивал веревкой запеленутое в одеяло тело. Литвинов шепнул:
— Придержи его… Когда твой черед придет подыматься, Незнамов даст сигнал. Он на углу стоит, дозорным… Грач, винтовку разрядил? Где она?..
Но Баумана уже не было. Сильвин уперся коленом в спину поваленного лицом в землю часового. Часовой был недвижен, словно мертвый. Задохся? Не может этого быть… Прикидывается.
В задней клетке у наружной стены уже строили, топоча и срываясь, «слона». На песке, топорщась черными колючими лапами, лежал привязанный к лестнице якорь.
— Что ж вы! — почти крикнул, подбегая, Гурский. Крохмаль отозвался глухо:
— Ждали тебя и Литвинова.
— Ждали!.. Подсаживай!
Жестоко надавливая коленями на плечи и руки нижним, Гурский вскарабкался на «слона», принял поданную снизу кошку и метнул ее вверх, на гребень стены. Визгнула под острыми лапами железная оковка. Гурский нажал всем телом. Еще яростнее проскрежетало железо. Гурский надежно повис на ступеньке замотавшейся вдоль стены лестницы. Подтянулся до гребня, верхом, перекинул к той же кошке привязанную веревку с узлами и, обжигая об нее руки, скользнул — первым вниз, на ту сторону, на пустырь.
И тотчас рассыпался «слон». С верхнего яруса, не слезая, вдвоем, схватились за лестницу первоочередные. Порядок, в котором должны были лезть, был определен заранее, чтобы не получилось толкотни и задержки.
Незнамов, махальный, на углу считал, задыхаясь от волнения:
— …пять, шесть… Бог ты мой, до чего медленно!..
Тычась в спешке коленями в мокрые от росы кирпичи, поднимались искровцы. Под тяжестью торопящихся тел скрипели полотенца и простыни.
— …семь, восемь…
Пора — сигнал Сильвину. Он все еще держит. Незнамов двинулся, но тотчас припал к стене, в темноту. Плясовая смолкла. Шаркая подошвами, оттирая налипший к подошвам песок, проходили мимо Сулимы последние, дольше всех задержавшиеся во дворе политические. Меж двух надзирателей с фонарями Сулима таращил глаза, осматривая двор. Под «грибом» уныло мигал желтым глазом одинокий фонарь. Сейчас Сулима заметит, что часового нет. Сейчас он окликнет. Сейчас эти трое пойдут, взблескивая фонарями, шарить по двору. И найдут Сильвина-над часовым. И его, Незнамова… Он оглянулся на гребень-туда, где были тени. Гребень был пуст. Секунда прошла, еще… Никого. Тихо. Все, стало быть.