Страница 29 из 73
Бобровский сунул в руку Баумана крупную палочку рисовального угля:
— Расписывайся, новоприбывший!
Бауман мерил глазами стену, соображая.
— Как вы умудрились?
— Не понимаешь? Эх, ты! А еще искровец…
Бауман присмотрелся еще. Никаких приступок и выемок, совершенно гладким отвесом поднимается стена. Поверху — косым наклоном — ржавая, когда-то красной краской покрашенная железная оковка стены.
— Не морочьте мне голову! Откуда вы достали лестницу?
Искровцы расхохотались дружно:
— Ишь чего захотел! Лестницу!.. Через стену лазить? Действительно, так тебе и дадут! Нет, ты своими собственными средствами умудрись… Не можешь? Ну, тогда закрой глаза.
Бауман послушно опустил веки.
— Сильвин! На стражу!
Гурский хлопнул в ладоши. Сильвин поспешно пошел к концу клетки, выводившему на общий двор. На углу он остановился и растопырил руки:
— Можно.
Трое искровцев мгновенно стали под стеною, в затылок друг другу; двое задних положили руки на плечи стоящим впереди; на вытянутые эти руки подсадили, верхом еще двух, и опять задний положил руки на плечи переднему. Бобровский подтолкнул Баумана:
— Ну, раджа, открой глаза, слона тебе привели. Возносись!
Он подсалил его под локоть. Не без напряжения взбросил Бауман гибкое свое тело на руки верхней пары: сказались все-таки тюремное сидение, гоньба по этапам — из Задонска в Вятскую губернию, оттуда в Уфу, Воронеж… Обязательно надо будет здесь, в Лукьяновке, опять налечь на гимнастику.
Со спины «слона» совсем недалеким казался железом скованный гребень стены. Если чуть-чуть еще вытянуться, можно, безусловно, закинуть…
Он приподнялся, примериваясь, даже сделал движение, словно занося крюк на веревке. Снизу крикнули строго и предостерегающе:
— Грач, не дури!..
Но Бауман продолжал смотреть вверх усмехаясь. К чему суматоха? Сильвин спокойно стоит на посту, опасности никакой, кругом все свои.
— Сбросим!
Шестиногий «слон» в самом деле заколебался, пришлось придержаться за стену.
— Расписывайся, тебе говорят. И долой!
— Ладно.
Бауман нагнулся к стене, приписал в конец искровской строки, ломая уголь:
Бауман
и сверху, над строем имен, начертил крутыми и крупными литерами:
ИСКРОВЦЫ
Мальцман крикнул снизу:
— Бросьте! Мы ж не подтверждали на допросах принадлежности к «Искре»… Это же признание!
Бауман свесил, смеясь, голову вниз:
— Ничего! Теперь можно!
— Почему?
Подведя под все фамилии жирную черту — в знак, что список закончен, Бауман повернулся к стене и подрисовал снизу, под списком, решительным почерком:
Бежали. . . 1902 года.
— Грач! Сумасшедший! Стирай! Живо!..
Бауман секунду еще полюбовался своей работой, наклонив набок, совсем по-грачьи, голову. Затем стер рукавом первую и последнюю строчки и соскользнул на землю, чуть не сорвав за собой следом Гальперина с верхнего яруса. И, сразу стаз серьезным, деловито обратился к Литвинову:
— Когда бежим?..
Он не успел договорить. Рядом стоявший Басовский неожиданным, быстрым и ловким движением зажал ему рот платком, голову опутало наброшенное вмиг тяжелое одеяло: кто-то схватил в обхват и повалил после секундной борьбы крутой подножкой; крепкие руки прижали к земле, вкруг ног закрутилась еще какая-то ткань…
Бауман лежал ничком, задыхаясь от неожиданности, волнения и обиды, спеленутый туго, зажатый клещами рук, и чей-то голос, смешливый, над самой головой пел, нежно прижимая к земле его плечи:
Спи, младенец мои прекрасный,
Баюшки-баю…
Клещи разомкнулись. Бауман медленно поднялся, разматывая вязавшие его одеяла. Он был темен. Шутки шутками, а все же…
Басовский озабоченно сказал Бобровскому:
— Ты опять не так! Обязательно надо сначала в поджилки ударить, тогда и набрасывать. Когда подогнется, понимаешь… А то видал: Грач никак не мог ожидать, а все же…
Свист-легкий-донесся с угла. Все обернули головы в ту сторону, к Сильвину, и Бауман увидел становящуюся под «гриб» рослую фигуру часового с берданкой. Литвинов подмигнул чуть заметно, и Бауман понял. Секундная глупая обида рассеялась. Он спросил тихо, улыбнувшись всегдашней своей мягкой улыбкой:
— Генеральная репетиция?
Глава XXIX
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
Вечером в честь прибытия Грача был дан бал. Такая установилась в Лукьяновской тюрьме, в политическом корпусе, традиция: в честь каждого вновь прибывшего — бал.
Это разъяснил Бауману не кто другой, как сам капитан Сулима, обходя после обеденного отдыха камеры.
— Попеть, поплясать, знаете, никому не препятствую, хотя бы и вопреки инструкции. Его величество император Петр Великий изволил говорить: «По нужде и уставу перемена бывает». Согласно оному императорскому решению действую-с. Полагаю: ар-рестанту… виноват, заключенному должно так в тюрьме житься, чтобы никаких жалоб. У меня так дело и поставлено. И вам приятно и нам… Кому убыток, что заключенные после вечерней поверки еще два-три часика погуляют? Или что камеры не запираем? Передачу не ограничиваем: пуд котлет пришлют — мы и пуд передадим. Винца? — Он прижмурился, вздохнул глубоко и сладко, и запах водки стал слышнее в камере. — Сделайте одолжение! Зато с гордостью скажу: арестованные уважают, а высшее начальство в пример ставит. По тюрьмам — где голодовка, где другой какой скандал, а у нас в Лукьяновхе — мир и тишина-с…На последнем слове он споткнулся и засмеялся. — Насчет тишины, впрочем, нельзя сказать, чтобы очень. Даже наоборот: придумали при танце в жестяные банки бить! Такой, честное слово, звон — стреляй, слышно не будет.
— А вы разве собираетесь стрелять? — рассмеялся Бауман.
Капитан вытаращил белесые и мутные свои глаза:
— Нет, зачем?.. Я так, к слову.
Он посумрачнел, точно вспомнив что-то, и ушел, сердито прикрыв, даже прихлопнув дверь одиночки. Баумана поместили «почетно» — в одиночку с Бобровским вместе.
Бауман удивленно глянул капитану вслед:
— Чего он?
Бобровский потрогал пальцем лоб:
— У него ж не все дома: допился. Видел, как у него руки трясутся? Поэтому приходится поторопиться с… эвакуацией. Свободой мы здесь пользуемся действительно всем российским царским тюрьмам на зависть: камеры не запираются, передача каждый день, неограниченная. Крохмаль заграничные газеты нелегальные получает.
— Неужели и вино передают?
Бобровский засмеялся:
— Вино? Нет. Ром и коньяк. По таксе: одна бутылка нам, одна — ему, Сулиме. Ты думаешь, он бескорыстно, так сказать, служит у нас «на посылках», как ворчит старший надзиратель корпуса?.. Ты его, кстати, остерегайся: безусловный гад… Сулима от каждой передачи питается… отчего ему и не мирволить нам! Но с такими типами можно в любую минуту ждать поворота на сто восемьдесят градусов: сегодня-все распущено, а завтра-так завинтит тюрьму, что и не дохнешь.
Бауман кивнул:
— Что ж, чем скорее, тем лучше. За чем задержка?
Бобровский подсел ближе и еще больше понизил голос:
— С нашей стороны — все готово. Бежать будем через стену, из задней клетки. Как — ты уже сам сообразил: со «слона» закинем якорек-кошку на гребень; лестницу приготовить есть из чего. Со стены спустимся на веревке: «невесты» каждую передачу доставляют пеньки понемножку. Из нее Литвинов и другие вьют веревку в цейхгаузе. Литвинов ведь цейхгаузом заведует. Запрутся там, будто для проверки, и вьют.
— Так что — и на стену и со стены?..
Бобровский кивнул:
— Да. А за стену — только выбраться. Там буераки, бурьян, овраги — черт знает что: пустырь.
— А караулы?.. Разве караула или дозоров нет?
— В том-то все и дело, что караулы снимают в восемь вечера, то есть после вечерней поверки, когда все должны быть в камерах, под замком. Сулима же скрывает, понятное дело, что мы у него гуляем после часа поверки… до одиннадцати… до полной темноты, словом. Понял?
— Чистое дело! — с восторгом сказал Бауман.- Taк в чем же, в конце концов, дело?