Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 142 из 231



– Вот уж вы, наверно, были довольны, – заметил Пруит.

– Мало сказать доволен. Это решило в Пойнте мою карьеру. После той курсовой всем насчет меня стало ясно. И у тебя точно такой же случай, понимаешь? Все та же политика личных отношений. – Колпеппер глубоко вздохнул, переводя дух. – И именно поэтому я хочу, чтобы ты признал себя виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом – такого, по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что военный суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.

– Так ведь тогда это пустой номер. Я не…

– Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю соль.

– Во-первых, я не был пьян, – сказал Пруит. – По крайней мере не настолько, чтобы не соображать, что я делаю.

– Вот именно! На этом я все и строю. – Колпеппер торжествующе улыбнулся. – Был ты пьян или не был – неважно. Важно, что заявляют свидетели. А они заявляют, что ты был пьян. Если ты признаешь себя виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту обернешь дело в свою пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.

– Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим докажу, что они лгут, так, что ли?

– М-м… В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю, что они лгут. Может быть, они говорят правду.

– Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а это и есть правда?

– Что ж, если ты не был пьян, то они в каком-то смысле лгут. Но с другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду, если действительно считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически и ты, и они, возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?

– М-да… Тонкая штука.

Колпеппер кивнул.

– И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы охранять твои интересы. Защитника для того и назначают. Но это к делу не относится. Главное – что конкретно содержится в свидетельских показаниях. Если ты заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть, прямо в лицо тебе это не скажут, но не поверят. Потому что каждый преступник всегда заявляет, что он невиновен. Исключений не бывает. И это лишь поможет признать тебя виновным, понимаешь? Ты так только променяешь бесполезную иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не имеет ничего общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как и с личными отношениями, которые определяют применение этого кодекса. Ты понял?

– Кажется, да. Но я…

– Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что был пьян и не понимал, что делаешь.

Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех сторон на молнии кожаную папку, порылся в ней, достал отпечатанную страничку и протянул Пруиту. Потом любовно застегнул молнию.

– Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И вообще, Пруит, сначала всегда читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно нарвешься на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а на суде мы без всякого предупреждения это предъявим, и я потребую смягчить приговор. Им тогда будет неудобно дать тебе больше трех месяцев с лишением двух третей содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.

– Насколько я знаю, военный суд не принимает прошений о смягчении приговора, – сказал Пруит.

– Вот именно! – с жаром откликнулся Колпеппер. – Ты начинаешь улавливать. Я готов спорить, что в истории военных трибуналов нет ни одного прецедента. А если есть, значит, я о нем не слышал. Мы их этим убьем наповал.

– Но я не…



– Не спеши, – назидательно сказал Колпеппер. – Мораль всегда в конце басни, а ты не дослушал. Никто, – он сделал многозначительную паузу, – никто в армии, – он снова сделал паузу, – не считает пьянство большим преступлением или грехом. Так ведь? Ты же знаешь, что так. Да, это нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в клубе напиваюсь в сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об этом никогда в жизни не напишут, офицеры, как правило, гораздо больше любят лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не напивается и не куролесит, тот не солдат, и относятся к таким с подозрением. Ведь правильно?

– Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?

– Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому что пьянство как таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем пороком. И суд, который это понимает и сам считает так же, не сможет с чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас с тобой это не волнует. Наша главная цель – повлиять на то личное отношение к подсудимому, которое члены трибунала привносят в толкование закона и которое в первую очередь обусловливает все их решения.

Лейтенант Колпеппер, гордясь блеском своего интеллекта, победоносно взглянул на Пруита, достал из кармана авторучку «Паркер-51» и протянул ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.

– Это, наверно, шикарная идея, сэр, – неохотно сказал он. – И мне очень неудобно вас огорчать – вы все так здорово продумали и столько сил положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.

– Да почему же, господи?! – взорвался Колпеппер. – И кстати, это вовсе не ради меня. Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно на этом. Если ты не признаешь себя виновным, я ничего не смогу для тебя сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит свое, и ничего больше. И ни я, ни ты ничем себя не проявим.

– Не могу при всем желании, – сказал Пруит. – Я не виновен. И признавать себя виновным не собираюсь. Даже если меня полностью оправдают. Извините, но никак.

– Господи боже мой! – завопил Колпеппер. – При чем здесь виновен ты или не виновен? Это же всем до фонаря! Суду на это наплевать. Все решает закон и двигающие им личные отношения. Ни один трибунал не даст солдату максимальный срок только за то, что солдат напился, покуролесил и попал в беду. Никогда! Только солдат должен признать себя виновным. Пить и дебоширить у каждого солдата не только в крови, а можно сказать, его священный долг. Это как сифилис у тореадоров, Хемингуэй писал, что сифилис у них – профессиональное. Тут ведь совершенно то же самое.

– А у вас он был?

– Кто был? Что?

– Сифилис.

– У кого? У меня?! Нет, конечно. При чем здесь это?

– У меня тоже не было, – мрачно сказал Пруит. – А триппер был. Если у солдат сифилис и триппер – профессиональное, я лучше уйду из армии и наймусь слесарем на автостанцию. Да и потом, я же у них ничего не клянчу. Пусть проводят свой суд, как хотят. Я не желаю ползать перед ними на брюхе, и пусть они сколько угодно гордятся, что солдаты у них напиваются. Я никогда ни у кого ничего не выпрашивал и сейчас не собираюсь.

Колпеппер почесал голову своим «Паркером» и положил ручку в карман. Потом вынул карандаш – тоже «Паркер-51», – достал из папки чистый лист бумаги и начал рисовать какие-то кружочки.

– Ладно, но ты все-таки подумай. Когда поймешь, как это важно, ты со мной согласишься, я уверен. Ты только представь себе, мы ведь можем положить начало совершенно новому типу судопроизводства в трибуналах. Подумай, как много это даст солдатам, всем будущим поколениям.

– Мне думать больше не о чем. Вы извините, сэр, что я вас подвожу, вы столько трудились. Но признавать себя виновным я не буду, – твердо сказал он.

– Но ты же его ударил! – закричал Колпеппер. – Ведь ударил же!

– Ударил. И могу еще.

– А если ударил, значит, виновен. Это же ясней ясного. Зачем скрывать правду?