Павел I

– Пётр Александрович, это вы? – нерешительно окликнул Штааль.

Талызин вздрогнул, выпрямился и, отбросив со лба длинную прядь мокрых, со смытой пудрой волос, уставился на Штааля.

– Вы нездоровы?..

– А-а? Что? – прохрипел Талызин, свёртывая и разжимая в руке полотенце. По его открытой шее, по лбу, по волосам текла вода. Он не вытирал её, точно не замечая.

– Вы нехорошо себя чувствуете, Пётр Александрович?

Талызин негромко засмеялся медленным смехом.

– Нет, хорошо, – проговорил он. – Очень хорошо…

Штааль смотрел на него, разинув рот.

– Пален приехал?

– Приехал… Только что приехал, – заторопившись, сказал Штааль.

Талызин уронил на пол полотенце и направился к двери. На пороге он остановился, провёл растерянным взглядом по комнате, поднял с полу мундир и, не надевая его, вышел в коридор с улыбкой, которая надолго запомнилась Штаалю.

XXXV

– Дело сделано, Талызин. Советую более о нём не думать и не наносить себе прискорбия. Теперь должно то оправдать, что без оправдания плодоносным трудом будет историей признано как преступление бессмысленное.

Пален встал и прошёлся по комнате. Лицо у него было усталое, не такое, как там на лестнице, где его видел Штааль.

– Не стану уверять вас, что я вполне спокоен душою, – сказал он, останавливаясь перед высоким креслом, в котором, откинув мокрую голову на спинку, неподвижно сидел Талызин. – Скажу вам и более ещё: опасаюсь, что мы ошиблись. Страх Александра скоро пройдёт… Что, ежели дворянство нас не поддержит, вечно помня дедовские нравы?

– Поддержит? – переспросил хрипло Талызин. – Это Зубов, что ли? Он поддержит…

– Да, вы правы. Дураки сносны, злые вдвое, но нет хуже злого дурака… Людей не вижу… Не в безумии Павла было бедствие отечества, а в том, что безумец мог пять лет миллионами тирански править, считая подданных за рабов, удовлетворяющих его прихотям. Необузданная единодержавная власть ханская должна быть уничтожена. Ежели российское дворянство не возьмётся довершить наше дело, кто знает, быть может, на сто лет отстанет наше отечество!.. Александр не надёжен, я теперь вижу ясно. Он меня ненавидит. И не он один. Уже зовут меня старым временщиком. Воскресает Кромвель от гроба. Уже пущен слух, будто хотел я ночью вас предать, ежели не удастся дело. Хорошо? – Он засмеялся и уселся в кресло у окна. – Веселонравные люди!.. Есть, правда, ещё мне кое о чём с противниками молвить слово… Но я более был чем нерасчётлив, что не заставил Александра написать бумагу, которая с ясностью его роль указывала бы. У Панина кое-что есть. Да боюсь, не мало ли для совершенной ясности?..

– Вы когда его в последний раз видели? – спросил вдруг Талызин.

Пален нахмурился:

– Часа за три перед ужином… Но решительный разговор имел в четверг.

– О чём?

– Да вы знаете… Я застал его мрачным ещё более обыкновенного. Он вдруг запер дверь и молча так на меня смотрит. А на лице выпечатаны страх и ненависть. «Господин фон Пален, где вы были в 1762 году?» (Пален вдруг очень похоже воспроизвёл голос императора Павла. Талызин вздрогнул и наклонился вперёд). – «Здесь в Петербурге, ваше величество. Но что вам угодно этим сказать?» – «Вы участвовали в заговоре, лишившем жизни моего отца?» (по лицу Палена пробежала лёгкая судорога). – «Нет, ваше величество, я был только свидетелем переворота. Почему вы мне задаёте этот вопрос?» – «Почему? Вот почему: потому, что хотят повторить 1762-й год. Меня хотят убить!» – почти истерически вскрикнул Пален. Он быстро встал и снова зашагал по комнате.

– К счастью, я не потерялся. Я сказал ему, что сам участвую в заговоре, дабы в нужную минуту вас схватить. Вы видите, я сохранил обладанье собою, а на нужные вымыслы всегда бывал способен. Но чего мне это стоило! – опять вскрикнул он и замолчал. Талызин смотрел на него в упор.

– Помните твёрдо, Талызин, – уже спокойно сказал, останавливаясь, Пален. – С волками жить, по-волчьи выть. Однако цель наша была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, которые, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели…

XXXVI

Стук в дверь разбудил Штааля. Он поднял голову с подушки, приподнялся на локте и растерянно прислушался. «Да, это моя спальная. Я дома. Павел убит и никакой дыбы… Но стучат… Ну и пусть стучат…» Он снова опустил голову на подушку Стук усилился. Штааль выругался, ступил, морщась, босыми ногами на холодный пол, надел туфли, раздавив пятками войлочные задки, и, зевая, пошёл открывать дверь, шаркая по полу плохо надетыми туфлями.

– Кто там? – сердито спросил он, отодвигая запор, но не выпуская его из рук, по приобретённой в последние дни привычке.

– Cest moi, mon cher, ouvrez sans crainte,[331] – сказал старческий голос. Штааль с удивлением открыл дверь. Перед ним стоял Пьер Ламор.

– Вы спали? Извините меня, пожалуйста, – сказал он.

Смущённо застёгивая на груди рубашку, Штааль заторопился, впустил старика и, быстро пробежав вперёд, пригласил гостя в кабинет «Чего ему надо! Ведь ещё утро. Эх, забыл я шлафрок порядочный купить».

Он кое-как оделся, надел туфли как следует и вышел в кабинет к Ламору. «Угостить его, что ли? Есть мадера… Обойдётся… Да и день не такой».

Ламор, как оказалось, уже знал об убийстве императора; знал, по-видимому, и об участии в деле Штааля. Тем не менее он угрюмо попросил его всё рассказать подробно. Во второй раз рассказ Штааля вышел эффектнее, чем в первый. Он не говорил прямо, что принимал участие в цареубийстве, но сцену в спальной изложил с такими подробностями, что в выводе не могло быть сомнения. Тон его речи был довольно беззаботный, местами почти удалой. Штааль даже прервал на минуту рассказ и спросил гостя развязно:

– Vous ne prendrez rien? Un verre de Madere?[332]

Ламор покачал голового.

– А ведь вы были правы, – сказал Штааль улыбаясь, – вы были правы, помните, мы беседовали с вами в Михайловском замке: я уже тогда принимал ближайшее участие в заговоре.

– Ну что ж, и поздравляю вас, – мрачно сказал Ламор. – Очень, очень умно… Убили тирана, да? Одного тирана вынести можно, а десять тысяч – гораздо труднее. У нас в 1793 году в каждой деревне правили деспоты, – вышедшие из низов, тупые, озлобленные, невежественные… Поверьте мне, мой друг, всё на свете лучше революции. А вы теперь от неё на волосок. Искренне желаю Александру спасти от неё и себя и Россию. Его положение, конечно, ужасное… Что ему было делать? Говорят он умный и талантливый человек. Очень вам советую поладить с новым царём. Другой такой ночи, как нынешняя, Россия не вынесет… Да, в самом деле, что ему было делать, бедному юноше? – повторил Ламор и задумался.

– Будет война, долгая война, – сказал он решительно.

Штааль с лёгкой улыбкой развёл руками, как бы показывая, что это уже зависит не от него, или, по крайней мере, не от него одного, хоть он и всё сделает для предотвращения войны. Впрочем, он плохо понимал связь между войной и убийством императора Павла. «С Англией, что ли, война? Да ведь говорят будто англичане дали деньги на дело…»

– Вы особенно не радуйтесь, – сказал с раздражением Ламор. – Ведь не меня убьют на войне, а скорее вас. Да и неизвестно ещё, чья возьмёт. У нас громадная армия, а такого полководца, как первый консул, нет в целом мире.

«Так с Францией война? Ну да, конечно», – подумал Штааль.

– Qui vivra, verra,[333] – сказал он задорно. – Вот вы мне тогда предсказывали, что я попаду в застенок. Ведь не попал же…

331

Это я, дорогой мой, открывайте, не бойтесь (фр.).

332

Выпить ничего не хотите? Стакан мадеры? (фр.).

333

Поживём – увидим (фр.).