Павел I

– И вовсе он не осёл, – обиженным тоном сказала Настенька. Она была человек справедливый и не считала Штааля глупым. Кроме того, ей было приятно возбуждать ревность Иванчука. Настенька находила это и полезным. Иванчук смутно чувствовал, что упоминание о Штаале, на первый взгляд вполне бестактное, не так уж неприятно Настеньке, – и потому упоминал о нём часто. В действительности он не очень ревновал Настеньку; но незнакомое чувство ревности (для которой, как он знал, больше не было никаких оснований) доставляло ему удовольствие. Он себе не отказывал в недорогих удовольствиях.

– Как же не осёл? И капюшончик на домино этакой востренький. Ну да, осёл, совсем Родомонт-забияка, храбрый дурак…

XII

Маски были обязательны только в Тронном зале, в котором находился государь. Там должно было состояться и маскарадное шествие. Держа в левой руке чёрную бархатную маску, Талызин поднялся по лестнице в бельэтаж. Издали слышалась печальная музыка. По ступеням между балюстрадами серого мрамора поднимались люди в домино. Большинство, как Талызин, держали маски в руках. Лица разобрать было нелегко. В сенях и на лестнице ещё стоял довольно густой туман, сквозь который прорезывались обведённые дрожащим круглым сиянием бледные огоньки свечей. Наверху в залах было светлее; там сырость была выведена лучше. Талызин остановился и спросил себя, идти ли в Тронный зал. Хотя Пален, которого он искал, скорее всего, мог находиться именно там, Талызин почему-то пошёл в противоположном направлении. Звуки музыки удалялись и слабели. «Всё равно в Тронном зале не разговоришься», – подумал он. По огромным, холодным, не одинаково ярко освещённым залам Михайловского замка неуверенно, двумя вереницами, тянулись в обе стороны, лишь изредка отражаясь в зеркалах, большей частью потускневших от влаги, странные розовые фигуры с высокими капюшонами на головах. Несмотря на огромное число приглашённых, оживления не было никакого. Почти не слышно было и гула разговоров. Талызин здесь, как везде, знал множество людей, но никто к нему не подходил. Знакомые с принуждённой улыбкой обменивались неловкими поклонами, – очень непривычно и неудобно было кланяться в маскарадном костюме. Иные военные подносили руку к капюшону и тотчас её отдёргивали. «Не весьма приятный бал», – подумал Талызин. Вдруг впереди себя он услышал другую, весёленькую музыку. Оркестр играл что-то старое, давно знакомое. Талызин вошёл в белый зал, где собралось купечество. Здесь танцевали, было шумно и как будто весело. В ту минуту, когда вошёл Талызин, маленький духовой оркестр, расположенный не на хорах, а в самой зале, в углу, на мгновение перестал играть. Распорядитель, молодой человек в красном, расшитом золотом домино, закричал диким голосом, всё росшим к концу фразы (так, что Талызин вздрогнул): «Штейнбасс! чудный весёлостью контратанец, с превычурными балансеями!..»

В дверях зала Талызин столкнулся с Иванчуком, который, обмахиваясь маской (хоть вовсе не было жарко), разговаривал с хорошенькой, сиявшей весельем женщиной в костюме ворожеи. Иванчук, видимо, был недоволен тем, что Талызин застал его в зале, отведённом для купечества (Настеньке здесь было гораздо приятнее и легче). Он вступил в разговор и с жаром стал описывать роскошь внутренних апартаментов её величества.

– Мервейе, мервейе, женераль, – говорил он. – А тут забавно, правда, грасы какие![269] Веселятся толстосумы…

– Разве пускают во внутренние апартаменты?

– Нас пустили, – небрежно сказал Иванчук. – Разрешите, генерал, познакомить вас с моей супругой, – добавил он и, взяв Настеньку за руку, сказал ей значительным тоном: – Настенька, генерал Пётр Александрович Талызин, командир Преображенского полка… Рефюзе, – шёпотом добавил он,[270] показывая глазами на распорядителя, который, очень бойко улыбаясь, на цыпочках скользил к ним, очевидно с тем, чтобы пригласить Настеньку танцевать.

Талызин поклонился Настеньке, невольно задержавшись на ней глазами.

– Вы не видели, граф Пален в Тронном зале?

– Вы желаете поговорить с Петром Алексеевичем? – хитро улыбаясь, переспросил Иванчук. – Нет, нет, он не в Тронном, он только что был в Готлиссовой галерее, я как раз оттуда… Граф, кстати, сегодня не будет у высочайшего стола. Графиня Иулиана Ивановна приглашена, а граф…

– Это где, Готлиссова галерея? – перебил Талызин.

– Да вот отсюда налево, во внутренних покоях государыни, за концертной залой, – поспешно сказал Иванчук.

Заглаживая свою неучтивость, Талызин особенно любезно простился с Настенькой и поцеловал ей руку. Она покосилась на мужа и вспыхнула от удовольствия, чувствуя, что понравилась красивому генералу и что Иванчуку это чрезвычайно приятно.

– Милости просим к нам, – смущённо сказала она и спохватилась. Иванчук с ужасом взглянул на Талызина, но, не заметив на его лице никакого негодования, сам горячо добавил:

– И правда, Пётр Александрович, если заедете, вы нас осчастливите… – Он торопливо назвал адрес и пожалел, что Талызин не записал.

«Отчего бы, в самом деле, ему не бывать у нас, хоть он и командир Преображенского полка, – с гордостью подумал Иванчук. – Со временем министры будут захаживать». Он ободрительно улыбнулся Настеньке, имевшей виноватый вид. Талызин поблагодарил за приглашение и отошёл. У него осталось неприятное ощущение от тонкой улыбки Иванчука и от интонации, с которой тот спросил: «Вы желаете п о г о в о р и т ь с Петром Алексеевичем?» – «Да, конечно, все уже знают», – с тревогой подумал Талызин. В действительности Иванчук ничего не знал, кроме ходивших по Петербургу неопределённых слухов о заговоре. Он, собственно, ничего и не имел в виду, а улыбался хитро больше так, наудачу.

Внутренние покои государыни в самом деле были открыты в этот вечер, но людей там встречалось немного. Отдельные гости заходили посмотреть комнаты и тотчас исчезали. Талызин искал глазами Палена. Хотя мысли его были заняты предстоящим разговором, он невольно любовался красивыми вещами, которых было так много в этих комнатах. «Неужто подлинный Бернини? Нет, едва ли… Это хорошо, голубой бархат на фоне белого мрамора… Золота, пожалуй, слишком много. А всё-таки хорошо. Надо будет у себя устроить такую же штуку… ежели на плаху не попадём». Звуки музыки стали слабеть. Гостей попадалось всё меньше.

В большой комнате, расположенной за концертной залой, было зажжено лишь несколько канделябров по углам. Но в огромном мраморном камине горел яркий красный огонь. Спиной к нему, заложив назад руки, стоял Пален, разговаривавший с человеком ещё выше его ростом. Больше в комнате никого не было. «Николай Зубов», – с неудовольствием подумал Талызин, быстро подходя к ним. Что-то в виде этих двух громадного роста тяжёлых людей в высоких острых капюшонах было неприятно Талызину. Их лица были странно освещены снизу, как у актёров от рампы. Тени захватывали всю длинную комнату, ложась снизу на стену. Подходя, он услышал конец разговора:

– Я Сашке зубы выбью, даром что обер-камергер, – говорил Зубов.

– Да не в этом дело…

– А я говорю, в этом… И Саблукову тоже зубы выбью…

Зубов был, как почти всегда, навеселе. Пален смотрел на него с любопытством.

– А, Талызин, рад видеть… Холодно как, правда? – произнёс Пален. «Ох, и с ним будет разговор», – подумал он утомлённо.

– Ну, я пойду к буфету греться, – сказал Зубов, здороваясь с Талызиным. – Потом приходите туда оба, отличное у н е г о бургонское…

Он вышел из галереи, немного пошатываясь (что казалось страшным при его гигантской фигуре). Пален, улыбаясь, смотрел вслед Зубову.

– И этот нужен, и этот, – с лёгким вздохом сказал он. – Там штейнбасс играют, правда?.. Ну, что нового?

– Я у вас о том хотел узнать, Пётр Алексеевич.

– Всё идёт отменно хорошо, Пётр Александрович, – сказал Пален с шутливой интонацией, относившейся как бы к сходству их имени-отчества. – Догадываюсь о том, что вы хотите со мной поговорить? Вы натурально желаете знать – к о г д а?

269

– Мервейе, мервейе, женералъ, – говорил он. – А тут забавно, правда, грасы какие! – Дивно, дивно, генерал (фр.). Грасы – толстяки (от фр. gras).

270

Рефюзе, – шёпотом добавил он… – откажите (от фр refusez).