Страница 88 из 122
Дэниел Железный Конь ненадолго закрыл глаза — чтобы помолиться. Все разом заговорили, но голос Дэнни заглушил прочие голоса:
— Ты согласен, что это композиция Китери? Что это его стиль — как в поэзии, так и в музыке?
Сандос кивнул: несомненно.
— А голоса? — допытывался Дэнни. — Кто поет? То есть не кто именно, а представитель какого вида?
— Басы — конечно, мужчины-джана'ата. У других гораздо более высокий регистр, — спокойно заметил Сандос.
— Scuzi — вежливо произнес Нико. — Что значит раскре… Что это за слово?
— «Раскрепощение». Значит «освобождение», — ответил Эмилио. — Когда рабам даруют свободу, это и есть раскрепощение.
— У руна голоса намного выше, ведь так? — предположил Нико. — Может, это они поют, радуясь, что свободны.
Железный Конь не отрываясь смотрел на Эмилио.
— Сандос, а что если Китери освободил руна? — Он впервые посмел произнести это вслух.
— Боже, Эмилио, — воскликнул Джон, — если поют руна… Поют о свободе…
— Это все изменит, — прошептал Шон, в то время как Карло театрально вздохнул: «Я опоздал!», а Франц Вандерхелст вскричал:
— Поздравляю, Джонни! Вот тебе и скрытый смысл!
— Сандос, — осторожно сказал Дэнни, — может, поэтому тебе было предназначено вернуться…
Обрывая поднимающийся шум обсуждения, Сандос в упор посмотрел на Дэнни:
— Даже если ты прав, в чем я сомневаюсь по ряду причин — лингвистических, политических, теологических, дабы узнать об этом, мое присутствие на Ракхате едва ли требуется. — Он взглянул на показания часов земного времени. — Я мог бы услышать эту музыку, когда она достигла Земли. Годы назад. Например, когда Джина и я праздновали бы восьмую годовщину свадьбы, — сказал он, бросив холодный взгляд на Карло.
Повисла неловкая пауза.
— Мне жаль разочаровывать Нико и прочих романтиков, — продолжил Сандос, — но эти голоса не похожи на голоса руна. Кроме того, песня исполняется на высоком к'сане, что не опровергает гипотезу Дэнни, но вряд ли ее подтверждает. Альты используют личные формы местоимений, которых я никогда не слышал. Я ни разу не говорил ни с одной женщиной-джана'ата, даже когда жил в гареме Китери, так что могу предположить, что эти местоимения женского рода и что голоса принадлежат взрослым женщинам. Возможно, наиболее высокие — голоса детей, но скорее всего, детей джана'ата, а не руна.
— Но даже если он освободил лишь джана'атских женщин… — начал Дэнни.
— Отец Железный Конь, я усматриваю здесь склонность к принятию желаемого за действительное, — произнес Сандос с язвительной вежливостью, которой все они боялись. — Почему вы приписываете Китери столь высокие заслуги, не имея достаточной информации? Возможно, вы проецируете собственную потребность в самооправдании на ситуацию и человека, о которых ничего не знаете?
Дэнни перенес эти слова, словно пощечину, коей они, в сущности, и были.
— Если же, — продолжил Сандос, — Хлавин Китери каким-то образом изменил статус представителей своего вида… хоть я и не могу этого вообразить… я рад за них. Но ему не прощаю ничего.
— Однако даже незначительное изменение может нарушить систему, — заметил Джозеба, все еще захваченный этой идеей. — А если что-то из сказанного или сделанного тобой каким-то образом повлияло на Китери или других джана'ата? В таком случае то, что произошло с тобой…
Он умолк, потому что Сандос рывком поднялся и отошел на другую сторону комнаты.
— Ну, Джозеба? Простительно? — спросил Сандос. — Терпимо? Сносно? Поправимо?
— Это искупило бы твои страдания, — прошептал Шон Фейн. Под пристальным взглядом черных глаз он едва не отрекся от своих слов, но заставил себя продолжить.
— Сандос, почем знать! — воскликнул он. — А если бы та австрийская приемная комиссия приняла юного мистера Гитлера в художественное училище? Он писал неплохие пейзажи, разбирался в архитектуре. Может, если бы он получил диплом художника, все сложилось бы иначе!
— Так бывает, Эмилио! — настойчиво произнес Джон. — Отважный поступок или доброе слово…
Сандос стоял не двигаясь, опустив голову и отвернувшись от них.
— Что ж, — наконец сказал он, вскидывая взгляд. — Допустим, что непреднамеренное воздействие может дать как хороший, так и плохой результат. Но мне ни разу не представилась возможность произнести перед Хлавином Китери или его приятелями волнующую проповедь на тему свободы или ценности души — джана'атской, рунской или человеческой.
Сандос умолк и, закрыв глаза, выждал некоторое время. Он устал.
— Я не помню, чтобы мне позволили произнести хоть слово. Правда, я кричал, но боюсь, весьма бессвязно.
Он снова замолчал, сделав неровный вдох, затем медленно выдохнул — прежде чем поднял взгляд на их лица.
— И я дрался, как сукин сын, пытаясь отбиться от тех ублюдков, но сомневаюсь, что даже самый снисходительный наблюдатель назвал бы это проявлением отваги. «Смешная бесплодная попытка» — вот что приходит на ум.
Сандос снова прервался, стараясь выровнять дыхание.
— Как видите, — резюмировал он спокойно, — вряд ли стоит питать надежду, что в результате моего… богослужения кто-то из джана'ата усвоил какие-либо представления о святости жизни или политических преимуществах свободы. И я предлагаю; господа, больше не поднимать эту тему во время нашего совместного путешествия.
Сандос вышел из комнаты. Его спутники пребывали в оцепенении. Никто не обратил внимания, что Нико, неприметно стоявший в углу, тоже вышел из общего зала и направился в свою каюту.
Открыв шкафчик, встроенный в стену над письменным столом, Нико порылся в маленькой коллекции своих сокровищ и достал два твердых цилиндра неравной длины: полторы палки генуэзской салями, которые он припрятал для себя. Положив их на стол, Нико сел и, вдыхая аромат чеснока, глубоко задумался.
Он размышлял над тем, сколько салями у него осталось и сколько пройдет времени, прежде чем он сможет купить еще, и что чувствует дон Эмилио, когда у него сильно болит голова. Было бы расточительством отдать салями человеку, которого все равно вырвет. И все же, подумал Нико, подарок способен поднять настроение, а дон Эмилио может приберечь его на потом, когда головная боль пройдет.
Люди часто смеялись над Нико из-за того, что он ко всему относится слишком серьезно. Они говорили что-нибудь с серьезным видом, и он принимал это всерьез, а после смущался, когда оказывалось, что они шутили. Ему редко удавалось отличить шутливую речь от разумного разговора.
— Это называется иронией, Нико, — объяснил ему как-то вечером дон Эмилио. — Ирония — это когда говорят не то, что подразумевают. Чтобы понять шутку, нужно сперва удивиться, а после повеселиться из-за разницы между тем, что человек думает и что он говорит.
— Значит, когда Франц говорит: «Нико, ты умный мальчик», — это ирония?
— Может, и насмешка, — честно признал Сандос. — Иронией было бы, если б ты сам сказал: «Я умный мальчик», потому что считаешь себя глупым и большинство других тоже так считает. Но ты не глуп, Нико. Ты учишься медленно, но основательно. Когда ты что-то узнаешь, то узнаешь хорошо и уже не забываешь.
Дон Эмилио всегда был серьезен, поэтому Нико мог с ним расслабиться и не искать скрытый смысл. И он никогда над Нико не насмехался, не жалел времени на его обучение, помогал запоминать иностранные слова. Все это, решил Нико, определенно стоит половины салями.
Вот в чем Эмилио Сандос сейчас не нуждался, так это в посетителе. Но когда на стук в дверь он откликнулся экономным «Проваливай!», то не услышал шагов и понял: кем бы ни был этот гость, он намерен оставаться там, сколько потребуется. Вздохнув, Эмилио открыл дверь и не удивился, узрев Нико д'Анджели, ожидавшего в коридоре.
— Привет, Нико, — терпеливо сказал он. — Боюсь, сейчас я предпочел бы обойтись без компании.
— Buon giorno,[33] дон Эмилио, — обходительно откликнулся Нико. — Боюсь, что это очень важно.
33
Добрый день (ит.).