Ночной поезд

Тени в мрачном кабинете казались зловещими, будто слова, сказанные здесь, каким-то образом изменили само это помещение. Ни Шукальский, ни его ассистентка не могли предположить, насколько он был прав.

– Мне пора домой, – устало сказал доктор, глядя на свои руки.

Ассистентка встала и молча вышла из кабинета. Ян Шукальский еще некоторое время продолжал сидеть, думая о превратностях жизни, о том, как волею случая он лишился ассистента, с которым проработал несколько лет, о том, как нацисты год назад увели того и заменили доктором Душиньской, о том, как он, Ян Шукальский, не без колебаний согласился принять новую ассистентку – старые предубеждения умирают не сразу.

Шукальский вернулся к койке цыгана и взглянул на него. Он часто видел такие лица на столах для вскрытия. На лице цыгана любопытным образом белый, черный и желтый цвета сочетались с фиолетовым цветом губ, щеки провались так глубоко, что не было сомнений – на койке лежит почти мертвец. Однако быстрый пульс свидетельствовал о том, что цыган все еще цепко хватается за жизнь. Пульс немного нитевидный, восемьдесят ударов в минуту. Он смотрел на потерявшего сознание человека, сожалея об ограниченных возможностях, которыми располагают простые смертные врачи. Осторожно положив руку цыгана под одеяло, Шукальский вышел из палаты. В коридоре он увидел свою ассистентку, которая быстро шла ему навстречу. Она была не одна – следом за ней шел незнакомый человек. Когда оба поравнялись с ним, он выдавил улыбку, но не испытывал желания знакомиться с новым человеком, хотелось побыть одному. Однако ради Душиньской он состроил веселую мину.

– Ян! – задыхаясь, произнесла она, – какая неожиданность! Мы встретились на ступеньках больницы!

Не переставая улыбаться, Шукальский повернулся к незнакомцу.

– Здравствуйте, – сказал он, и оба пожали друг другу руки.

– Максимилиан Гартунг, – доктор Душиньская с волнением представила его. – Мы вместе учились. Это Ян Шукальский – главный врач этой больницы. Ян, подумать только, мы не виделись… похоже, целых два года!

Шукальский почувствовал, как напряглось его лицо. Он заметил, что оба держатся за руки. Это обеспокоило его. Ян внимательно рассматривал лицо друга Душиньской. У Гартунга было аристократическое лицо, черты которого казались немного резковатыми, чтобы их можно было назвать тонкими, однако он был высок, привлекателен, с располагающей дружеской улыбкой. Когда он смотрел на свою подругу студенческих времен, которая была на голову ниже его, в его глазах играло нечто похожее на озорной огонь.

– Я поселился в «Белом Орле», – сообщил Гартунг низким голосом. – Уходя, я заплатил владельцу гостиницы один злотый, чтобы он сегодня вечером оставил за нами столик. Доктор, не хотите присоединиться к нам?

Шукальский вежливо отказался и поинтересовался:

– Как долго вы пробудете в Зофии, пан Гартунг?

Он пытался проявить дружелюбие, заинтересованность, но в то же время старался найти удобный повод, чтобы уйти. Чем бы ни занималась его ассистентка после работы и каких бы друзей себе ни выбирала, мужского или женского пола, Шукальского это не интересовало.

– Я нашел время отлучиться от дел своей фирмы, – сказал Гартунг, хитро улыбаясь. – В последнюю минуту мне пришлось сопровождать груз с шариковыми подшипниками на завод в Люблине, а уже послезавтра пора возвращаться в Данциг.

– Ян, – сказала Душиньская, взглянув на дверь, которая вела в главную палату, – как он?

– Стабильно. Вы оба идите. Вам ведь о многом надо поговорить.

Они пожелали друг другу счастливого Рождества и спокойной ночи. Доктор стоял и смотрел вслед быстро уходившей парочке. Он увидел, что, не дойдя до выхода, Гартунг и Душиньская обнялись, крепко поцеловались в губы, затем вышли на заснеженную улицу.

Некоторое время Шукальский продолжал наблюдать за ними, затем, беспокоясь о других, более важных делах, захромал в сторону своего кабинета.

Подняв воротник, чтобы защититься от ветра, Ганс Кеплер раздумывал, куда идти. Он стоял на нижней ступеньке костела и невидящими глазами уставился перед собой. В глубине души, где когда-то зажегся огонь, надежда и храбрость гордого солдата, сейчас царила абсолютная пустота. Он предал рейх.

Не в силах пойти прямо к маленькой булочной своей бабушки, где его ждали угощения, любимые еще с детских лет, роттенфюрер СС Ганс Кеплер решил прогуляться.

На другой стороне городской площади, прямо напротив костела, стояло зловещее здание нацистского штаба, увешанное флагами со свастикой и охраняемое у входа двумя вооруженными до зубов солдатами. Зофия теперь принадлежала нацистам, и те правили здесь с неослабевающим рвением военщины. Хотя комендантский час еще не наступил, ходившие парами патрули не оставляли прохожих в покое. Каждого, кто после темноты оказался на тротуаре, непременно останавливали и допрашивали. Однако Кеплер знал, что с ним такого не позволят. Произойдет лишь обмен нацистскими приветствиями с товарищами, так что он, роттенфюрер СС Кеплер, в отличие от остальных десяти тысяч жителей Зофии, имел исключительную привилегию ходить по улицам, и его мысли никто не потревожит.

Молодой солдат размышлял о том, будет ли в аду так же холодно.

Шукальский смаковал некрепкий кофе, зная, что его запасы кончаются и неизвестно, когда в Зофию привезут новую партию.

Сначала он думал о Душиньской, враче из Варшавы, которая прибыла к нему год назад, только что получив медицинское образование. Его беспокоило то обстоятельство, что предрассудки мешали ему трезво судить, но от этого никак нельзя было отделаться. Он всю жизнь считал, что из таких людей, как Душиньская, никогда не получится хороших врачей, но вышло наоборот. Она оказалась удивительно умной, компетентной и знающей свое дело врачом. Однако ему все еще было трудно считать Душиньскую себе равной.

Быть может, это объясняется ее красотой?

Ян Шукальский вспомнил день, когда новый врач прибыла в больницу и как он расстроился, увидев, что это женщина. Тогда он лишь подумал: «Как сможет молодая женщина такой красоты и обаяния справиться с нелегкой мужской работой?» Его коллеги в больнице, от медицинских сестер до остальных двух врачей, встретили молодую красивую женщину не очень приветливо. Марии Душиньской в свои двадцать шесть лет придется доказывать, чего она стоит. «И она доказала, – признал Шукальский, сидя в тусклом кабинете. – Но было бы гораздо лучше, если бы она оказалась мужчиной».

Его мысли путались, не хватало времени подумать обо всем. Вот цыган, его ужасный рассказ и глубоко засевшее в душе предчувствие, что действительно может произойти то, чего он опасался и страшился эти два года.

Его собственное чувство патриотизма и разочарование, они оба уж точно неразделимы. Особенно для человека, который четыре года назад изъявил желание служить в польской армии, но получил отказ из-за физического недостатка. В 1939 году, когда нацисты вторглись в Польшу, Шукальскому оставалось лишь сидеть сложа руки и смотреть на эту бойню.

Он встал со стула и начал ходить по кабинету. Его охватывал гнев. Словно им мало бойни, они сделали господами над нами садистских ублюдков, которые придумывают собственные законы, чтобы можно было заставить нас жить в постоянном страхе, следить за нами, травить нас, сделать из нас рабов в собственном городе! Напыщенные ублюдки вроде Дитера Шмидта терроризируют меня и указывают, как управлять собственной больницей! И как, по его мнению, я должен управлять ею, если он отнимает у меня лучшего врача лишь потому, что тот еврей, и вместо него присылает женщину? А что с обеспечением? Приходится отправлять медсестер в разные города, чтобы купить крайне необходимые медикаменты, которые даже в самой бедной больнице должны всегда находиться под рукой!

Ян Шукальский, тридцати лет, разочарованный, хромающий на одну ногу, решил избавиться от плена своего кабинета и уступил порыву выйти на улицу и прогуляться.