Ночной поезд

Поезд несся по заснеженной долине Вислы, трясясь и качаясь. Снова им приходилось ждать, пропуская поезда с севера, тогда направлявшийся в Люблин поезд каждый раз переводили на запасный путь. Будто подгоняемые отчаянием, эти запечатанные товарные вагоны каждый раз с грохотом проносились мимо. Им, этим таинственным поездам, надо было уложиться в срок. Они должны были успеть к страшному месту назначения. При виде этих поездов Ганс Кеплер закрывал глаза. Почему этот поезд не мог ехать побыстрее? Так им придется добираться до Зофии целую вечность. Вечность…

Высокий врач стоял по другую сторону стеклянного окна, которое отделяло операционную от комнаты для мытья рук. Поверх обычной одежды он надел белый халат, его лицо скрывала маска, но он не входил в хирургическую группу. Доктор наблюдал за тем, как хирургическая группа готовится к операции. Пациент, кровь которого пролилась в повозке Милевского, ни разу не пришел в сознание. Он лежал под стерильными белыми простынями, в нем еще чуть теплилась жизнь.

«Милая святая Дева Мария, – думал врач, – не дай ему умереть. Позволь ему жить столько, чтобы он смог рассказать о том, что случилось». Доктор боролся с невыносимым желанием достать сигарету и от волнения покусывал нижнюю губу. То, что рассказал крестьянин, потрясающая история, которую, теряя сознание, торопливо и бессвязно пролопотал этот истекавший кровью мужчина, казалась ему совершенно невероятной. Не моргая, врач следил за движениями сверкавшего в ярком свете операционной скальпеля. Он снова повторил про себя: «Милая святая Дева Мария, не дай ему умереть. Эта история не может быть правдой. Такого просто не может быть».

– Перекусить не желаете?

Кеплер резко поднял голову. Он прищурил глаза и посмотрел на польскую девушку, которая, разложив еду, готовилась обедать. Она предложила ему кусок твердого сыра.

– Нет, спасибо.

Кеплер снова уставился в окно. Светало, день вступал в свои права. Который час? Он успел вздремнуть? Вдруг его охватила тревога, и он посмотрел на сидевшую напротив девушку. Ее лицо ничего не выражало, а взор, устремленный вдаль, был безмятежным. Если бы он вскрикнул, если бы сказал что-нибудь во сне – пусть даже одно слово о том ужасном бремени, которое нес, – на ее лице был бы заметен испуг.

– У меня есть своя… – начал он, доставая вещевой мешок, который лежал у него в ногах. Порывшись в нем, он извлек большой кусок кровяной колбасы и шоколад.

Три пары широко раскрытых глаз тут же устремились на него. Кеплер отрезал несколько толстых кусков колбасы и предложил их не поверившей своим глазам пожилой супружеской паре. Мужчина, робея, жадно взял их и пробормотал: «Благодарю». Затем, виновато пожав плечами, он разрезал эти куски на более тонкие.

Когда Анне предложили кусок, она взяла его, не сказав ни слова, но улыбнулась и тут же начала есть. Затем он разломил шоколад и предложил несколько кусочков пожилой паре, супруги взяли их со словами благодарности.

– Сударь, мы так давно не пробовали шоколада. Мы отвезем его внукам на Рождество.

Завернув свой кусок шоколада, Анна сказала:

– Я уже два года не ела шоколада. За десять грошей приходится много работать.

– Тогда возьмите. – Кеплер положил ей на колени оставшийся шоколад и начал нарезать себе колбасу.

Анна изумленно смотрела не него.

– Я не возьму его! Почему вы отдали мне весь шоколад? Избегая смотреть ей в глаза, Кеплер отправил себе в рот кусок крошившейся черной колбасы.

– Я же говорил, что у меня его достаточно. Через две недели, когда вернусь на службу, я получу еще.

Девушка спрятала шоколад в кармане пальто и как бы невзначай поинтересовалась:

– Герр Кеплер, вы служите в этих местах?

«Да, – с горечью подумал он, – я служу в охране концентрационного лагеря». Но вслух он произнес:

– В тридцати километрах от Кракова. Сижу за письменным столом и перекладываю бумажки.

Она снова улыбнулась, и эта улыбка была первым проявлением доброты, которой Кеплер удостоился за полтора года.

Вдруг кровяная колбаса застряла у него где-то на полпути к желудку. Эта неприятная масса никак не хотела продвигаться дальше, когда Кеплер вспомнил, какой ценой оплачена еда, которую он сейчас поглощал. Ганс повернулся к окну и увидел, как в стекле изредка мелькает его лицо, но и этого было достаточно, чтобы заметить покрывшие его капли пота.

Он резко встал, напугав всех, и положил оставшуюся колбасу Анне на колени.

– Отвезите это своему отцу, школьному учителю. У меня ее еще много, к тому же что-то не хочется есть.

Кеплер произнес это вымученным, напряженным голосом. Затем он перешагнул через их ноги, вышел в коридор и добежал до туалета, оказавшегося, к счастью, незанятым. Встав над унитазом, он терпеливо ждал, пока качавшийся поезд не поможет ему избавиться от куска колбасы. Наконец кусок беззвучно выскочил из его рта и рассыпался на рельсах.

Он выпрямился и подошел к открытому окну в конце вагона, через которое влетали струи холодного пронизывающего воздуха и горсти снежинок, и, стоя перед ним, подумал: «С какой стати в Зофии я почувствую себя иначе? Там мне будет так же плохо. Кошмары и там не оставят меня в покое. А через две недели придется возвращаться».

Кеплер вернулся в купе и тяжело опустился на свое место, избегая любопытных взглядов попутчиков. Он смотрел на снег за окном и чувствовал, что Зофия становится все ближе, вместе с тем растет неизбежная потребность рассказать кому-то обо всем, что он знал. Сейчас у него не было сомнений в том, что придется избавиться от тяжкого груза ведомой ему тайны, если он не хочет сойти с ума. В глубине души Ганс Кеплер понимал, что он предатель, и это обстоятельство вкупе с ужасной тайной, которую он хранил, делало из него мученика.

– Сигарету, герр Кеплер? – предложила Анна Крашиньская.

Он взглянул на ее сигареты. Сорт «Damske», который сперва производился для женщин и заполнялся табаком лишь наполовину. Другую половину занимал хлопчатобумажный фильтр, но сейчас только эти сигареты были ей по карману. Кеплер вспомнил сигареты из отличного табака, лежавшие у него в вещмешке, дефицитный сорт «Plaske», упакованный в хрустящую картонную коробку и доступный только избранным. Но он не отказался, тронутый тем, что она поделилась оставшимися у нее двумя сигаретами.

Оба курили и молчали, пока поезд преодолевал последние километры пути. Наконец поезд остановился на станции Зофия.

Собрав все свои свертки и сумев удержать их в руках, Анна поблагодарила Ганса Кеплера за его помощь и еду и поспешно вышла из поезда. Неторопливо застегивая пуговицы шинели, Кеплер увидел через окно, как хорошенькая девушка бросилась в объятия мужчины, стоявшего на покрытой снегом платформе.

Кеплер наконец вышел из поезда и направился к станции, он обрадовался тому, что его никто не встречает. Был канун Рождества. Прежде чем явиться к бабушке, ему надо было выполнить одну обязанность. Мысль об этом пришла ему в голову, когда поезд приближался к дому.

Костел Святого Амброжа стоял в центре города, в дальнем конце большой мощеной площади, напротив нацистского штаба. Это был большой храм в готическом стиле со шпилями, черневшими среди падающего снега. Его украшали статуи средневековых святых и защищали выстроившиеся кольцами горгульи.

Ганс Кеплер поднял глаза на изысканно украшенные дубовые двери. Прошло уже много лет с тех пор, как он заходил в храм, хотя до этого, в детстве, он был ревностным католиком. За годы в гитлерюгенде пришлось отказаться от этой присущей ему польской черты, а совсем недавно он принял модную религию, именуемую СС. Однако теперь, снова стоя на ступенях костела, где его крестили и впервые причащали, Кеплер ощутил умиротворение, какого не испытывал уже много месяцев.

Сняв фуражку, он поднялся по ступеням, потянул на себя дверь и вошел. Его тут же окутали тепло и запах благовоний, побудив опустить вещевой мешок и на мгновение застыть на месте.